Могусюмка и Гурьяныч
Шрифт:
Ахмет воевал с французом, был ранен, награжден под Севастополем медалью.
— Моих товарищей убили, их муллы благословляли на смерть! Зачем старое поминать? Старое совсем другое дело. Ты на старое не указывай. Хивы и Турции тогда не касалось. Тогда свое дело было. А ты государственную измену замышляешь. Зачем ты государственную измену хочешь делать? Зачем народ подбиваешь? И так плохо жить нам. А? Кто тебя послал? Отвечай! — в бешенстве схватил солдат Рахима. — Тебя за государственную измену могу в волостное. Зачем так учишь?
— Ты Мухамеду веришь? — грозно выкатил глаза Рахим.
Как
— Верю! Молитвы знаю! Татарские песни пою! В бога верю!
— Так сознай свой грех! На страшном суде уже поздно будет! Тот, кто раскаивается лишь перед смертью, не будет прощен!
— Какой грех? Про русских в коране не сказано ни слова! Тогда на Севастополь мулла приехал, благословил нас! Как же нас тогда мулла на войну за царя и отечество благословил против француза и турка? Что мулла, обманщик, что ли, у нас был? Или ты обманщик?..
— Аллах указал...
Солдат не сдавался.
— Аллах не велел! Врешь! Теперь на Хиву поход будет! Башкиры на Хиву пойдут, целый полк... При Перовском башкиры первые шли на Хиву! Ты марш Перовского — песню нашу — знаешь? Весь народ поет. Хватай его!.. — вдруг закричал солдат. — И представим...
В голове солдата, видавшего смерть в бою за отчизну, не укладывалось, как можно по-разному толковать коран.
— Худо будет! — громко и отчаянно вскричал Рахим, силясь вырвать руки.
— Вяжи его! В волостное! — закричал старик в белой войлочной шляпе.
Кагарман выступил из толпы.
— Я долго молчал, — сказал он. — Но зачем требуешь бунта? Султану наших детей не жалко! Ему землю нашу надо продать.
— Они тут проделки затевают! — закричал солдат.
Народ двинулся на Рахима.
— В коране сказано: «Не заметил ли тех, которым было глаголено: воздержите руки ваши от войны, будьте постоянны в молитвах и раздавайте законные милостыни?» — грозно заговорил Рахим. Толпа опять стихла.
— «Когда им повелено изыти на войну, смотри! — Рахим показал прямо на солдата. — Они убоялись людей, как должно было убояться бога; Господи! Почто повелел нам идти на брань и не попустил дождаться конца нашего, уже приближающегося, скажи им: запас сей жизни мал; но запас для будущей жизни полезней будет для боящегося бога; и с вами в день судный сотворится точно, как повелевает правда».
Как только поминались священные истины, все цепенели. В это время во двор въехала целая группа всадников в чалмах. Муфтий из Уфы, из духовного управления мусульман, держал путь в Оренбург, пробираясь тропами, желая побывать в самых глухих деревушках. Услышав, что происходит во дворе у кузнеца, он поспешил сюда. До муфтия в Уфу уже дошли вести о том, что за Уралом появился странник, выдающий себя за посланца из Мекки и ведущий вредную проповедь. Об этом писал маленький мулла из горной деревни. Муфтий понял, что нечаянно встретил самого проповедника.
Глава мусульман России — могучий, плечистый старик. У него большое лицо, выдающиеся скулы, широкие челюсти и высохшие, запавшие щеки. Огромные глаза навыкате, косой лоб, чалма на голове. Это человек образованный, он знает арабскую литературу и по-русски прекрасно читает. Когда-то учился он в Казанском университете, получил европейское образование, выписывает
— Ложь! — громко и твердо сказал муфтий.
Рахим пытался затеять спор. Старик муфтий рассердился и велел схватить его. Рахима обезоружили, посадили на телегу и в тот же день увезли в волость, в соседнее село.
А муфтий сказал, что этот человек лжец, неверно толкует коран, он лазутчик. Муфтий обещал просить в Оренбурге, чтобы общину не трогали, не сгоняли с земли.
Муфтий за свою жизнь много передумал о судьбе мусульманства в России. Сам он верил в бога, полагал, что бог един, но что различные веры сложились в результате различных исторических условий и что вражда между ними — дело прошлого, и это в будущем все поймут. Он бывал в Мекке, в Константинополе, знал, какая нищета в арабских странах, что там масса разбойников, опасно ходить паломникам в святые места, часто их грабят. Он отчетливо понимал, что именем мусульманской религии пытаются стянуть целые народы во вражду с Россией, заставить магометан воевать как будто за веру, а на самом деле совсем за иное. Муфтий не желал несчастий башкирам.
***
День клонился к вечеру, но жара не спадала. Степь, опаленная засухой, желтела на холмах и по склонам гор.
Меж скалистых холмов, на которых не видно было ни единого куста, ни деревца, тропа проскользнула на берег просторного озера.
Могусюмка с товарищами шел в набег. После жаркого, истомляющего дня вид воды, голубевшей меж голых кряжей, манил к себе. Здесь, вдали от большой дороги, всадники остановились на привал.
Легкий ветер колебал поверхность озера. Волны набегали на пологие берега. На середине озера виднелся маленький скалистый островок. На его белых камнях выросло несколько очень высоких голенастых берез с обильной зеленью в вершинах. В жаркий день они походили на те пальмы, которые ткут на восточных коврах. Но пальмы далеко-далеко... А тут камень, сосны, березы.
Башкиры, поджав ноги, расселись на берегу и молча наблюдали бег волн.
Ждали, когда стемнеет. Поговорили о событиях. Уже знали о поимке Рахима. Тот по дороге сбежал. Видно, Султан подослал своих людей. Сопровождавшему Рахима уфимскому мулле из свиты Муфтия в схватке разрубили топором плечо.
Ночь наступила быстро. Все еще стояла жара. Выехали на большую дорогу и поскакали друг за другом в сплошном облаке пыли.
Налет на Юнусово произошел в полночь. Переправившись через реку, Могусюмка с четырьмя джигитами примчался в село. Осадили коней напротив мечети у высоких ворот дома Султана Темирбулатова.
Хурмат перескочил с седла на ограду и открыл запоры. Во дворе ночевали караванные погонщики с верблюдами и лошадьми. Они готовились к отправке грузов на постройку нового медеплавильного завода.
Могусюмка выстрелил из ружья и крикнул, чтобы все ложились.
— Разбойник, разбойник! — завопили караванные работники.
Снова раздался выстрел.
— Ложись! — грозно прокричал Хурмат, и все, кто был во дворе, повалились на траву.
Ревели верблюды, и ржали лошади. Хибет и Могусюм ломились в дом.