Могусюмка и Гурьяныч
Шрифт:
— Ты сам меня, Захарушка, грамоте выучил. Вот я и думаю...
— Будет тебе... Что ты?
Захар сидел на лавке, недоумевая, что случилось.
Ждал Захар, что жена вот-вот переменится, станет ласкова по-прежнему. Она вышла. Слышно было, как, словно ни в чем не бывало, заговорила она с Феклушей. Потом вернулась, — розовая от холодка, волосы, как лен, сама красивей, чем обычно, стала готовить ужин.
После ужина Настя легла спать. Захар читал про себя. Мысли возвращались к жене.
— Настя, — наконец позвал он.
— Что тебе?
—
— Конечно, забавница, — со сна тяжело отвечала жена и, кажется, сразу опять заснула.
Мужнину сердцу стало еще больней, что она согласилась с ним, но не в ясной памяти, а во сне, по привычке подчиняясь его мнению. И в этом увидел он лишь подтверждение того, что говорила она днем.
***
Настя помнила, как росла в степи, каким чудом показался ей завод, когда она сюда впервые приехала. И любопытно было, как тут люди все делают и что у них и как получается. И вот один из них, самый лучший кричный мастер, стал ее знакомым. Его все страшились, а ей он подчинился сразу же и — стыдно сравнить — был, как покорная собака. Познакомились в ясный день, на людях, в березовой роще, когда все, страшась Гурьяна, разбежались, а Настя не боялась ни его, ни копоти, ни грязи на его рубахе. В ней-то и была для нее, степнячки, вся прелесть, признак того, что он оттуда, из-за реки, где домны и кричные молоты, где люди, как боги, делают чудеса с огнем и железом.
Насте казалось теперь, что она не понимала тогда ничего. А пришел Булавин, ей доказали, что лучшего желать не надо. Он, улыбаючись и как бы сам не ведая, что творит, шутя, своими деньгами, как истинный богач, задушил все. Насте завидовали, ее хвалили, уверяли, как она счастлива. Она поверила. Ей было хорошо, жизнь шла, как за каменной стеной, без волнений и забот, все было, все само шло в руки. Гурьян ходил, страдал. Напоказ всему селению жег стены ее дома своими глазищами. Это льстило ей.
Но вот минули годы. Развился ум в Настасье, достаток давал ей время подумать, книги учили многому, умный муж не таил от нее того, что сам понимал, смело судил о жизни людей. А про Гурьяна много говорили. И вот теперь, в беде не забыл он свой завод, пришел, живет в лесу, помогает людям. Ей теперь казалось, что все это походит на вычитанное в книгах.
Глава 35
В КАБАКЕ
А Гурьян со Степкой, подъехав в этот день к одному из кабаков, слезли с лошадей, привязали их к перилам почерневшего резного крыльца и вошли в помещение. В задымленной табакурами низкой комнате за непокрытыми тесовыми столами пили заводские.
— Здорово живешь, Павел Митрич, — подошел Гурьян к целовальнику.
— Поди, пожалуй... Эх, ты! — изумился сиделец, разбитной малый с намасленной головой и вороватыми глазами. — Давненько, давненько не бывал... Откуда бог несет?
— Мимо ехал, да на дым завернул... А где дым, там и огонь.
— Мокро в урмане-то? А скоро уж мороз.
— Никола в избу загонит, да уж не первую волку зиму зимовать.
Разговоры в кабаке затихли.
— Хлеб да соль, Никитка, — обратился Гурьяныч к одному из заводских. — Али не узнал?
— Пошто не узнал? Помню, помню, — поскреб черноглазый скуластый мужик в затылке. — Здорово, мастер... Каким ветром занесло?
— Да все тем же. А как у вас?
— У нас теперь строгое обращение произошло.
Никита подсел к Гурьянычу. Ударили по рукам. Подошли рабочие от других столов.
— Сход завтра, становой приехал.
— Как же так?
— Да так!..
— А как ты?
— А что? Станового ему ли бояться? — сказал кто-то из рабочих.
— Ты на руднике живешь? — спросил Никита.
— А ты откуда знаешь?
— Да уж слыхали. Слухом земля полнится. Все робишь?
— Роблю, — ответил Гурьян.
Его товарищи, кричные рабочие, распустили слух, что живет он под рудником совсем в другой стороне, чтобы отвести подозрение от Варвары.
— Видно, позабыл свое огненное заведение. Как тебя к молоту, не тянет?
— Мы, брат, слыхали, ты к родным приходил, да опять в лес обернулся, — сказал один из сидевших.
— Мало ли чего врут...
— Это верно, людям делать нечего, они врут, — подтвердил Никита. — А вот работу прекратим на заводе, тогда всю зиму сказки слушай. Да по кабакам шляться будем, пока не пропьемся. Знаешь, как врут! Будто родные в дом тебя не пустили, а ты им «красного петуха» пообещал.
— Чего придумают, — молвил мастер.
— И вот, слыхать, ты с Могусюмом поссорился?
Гурьян смолчал.
— Это уж не врут, это правду говорят, — продолжал рабочий. — Теперь Могусюмке в завод стыдно глаза показать. Люди уж слыхали, как он за мусульманскую веру хотел воевать и тебя зарезать. Верно, убить тебя хотели?
— Вранье!
— Скажи, как врут! А говорят, говорят, брат, — продолжал Никита, видно не веря Гурьянычу, — будто у них мечта заводы срыть.
В кабак ввалилась толпа заводских.
— Павел Митрич, почтеньице! — ломали они шапки, кланяясь сидельцу — Под крест, Митрич!
— Не могу-с, — решительно отрубил кабатчик. — С великой бы душой, но не могу-с, нынче в долг не даем-с. Надежды на вас нет. Как компания, управление то есть, так и мы...
— Студено на дворе-то, пообогреться бы...
— На плавильную печь греться-то ступай.
— Да будет тебе жаться, черта ли ты боишься? Вон она, голубушка, лежит. Сымай — перекрестим... — Мужик кивнул на толстую книгу, лежащую на шкафу.
— Никак не могу-с. Васет-то немец прогнал мужиков с рудни, а они по записи в долгу-с. Ищи, значит, ветра в поле? Много с ваших крестов разживешься. Крестами-то вы богаты, да совести нет. Две-то черты на бумаге перекрестить долго ли, а как отдача?
— Так не дашь?
— Нет-с, конец долгам.