Могусюмка и Гурьяныч
Шрифт:
— Земля — божья, — объясняла она. — Люди кормятся с нее. Как же этой землей дразнят нас, как голодную собаку!
Верб удивился, как у нее хватает терпения и энергии. Ни один парламентский оратор не выдержал бы такого напряжения. Складно и красноречиво, не ослабляя тона, с неподдельной яростью старуха говорила и говорила... Верб понимал, что лучше бы прогнать ее, но ее, видно, знают, да и всякое насилие над ней возмутит народ, а положение и так напряженное. Он велел подать шарабан и, чтобы не слушать, поехал в свой дом за реку. Его возмущал становой, уехавший из завода.
«Откуда такая страсть и энергия?» — думал Верб.
Ему пришло в голову, что, может быть, в этих темных на вид, покорных и невзрачных людях действительно скрыты какие-то неразбуженные силы. Пришло ему и другое в голову, что старуха не столь глупа, как хитра. И с умыслом так толкует евангелие, применяя его к теперешней обстановке.
Через некоторое время к управляющему приехал «верховой» Запевкин.
— Беспорядки, Иван Иваныч, — входя в большую комнату с паркетным полом, сказал он.
Верб велел отремонтировать дом управляющего и переехал временно в другой, каменный, низкий, старинный, с паркетом, с мебелью красного дерева и хрустальными люстрами.
Дом этот, как белая стена, залег в саду, что над Белой, на скалах, среди столетних берез и лиственниц. С террасы вид на реку, на завод, пруд и горы. Кусты сирени и черемухи скрывают его окна. Строен он сто лет тому назад первыми Пашковыми. Это дом хозяина завода. Обычно он пустовал. Пашковы останавливались тут, изредка приезжая на завод.
— Вокруг старухи сбилась толпа, — кидая на окна взоры, говорил Запевкин. — Рудобойцы бросили работу. Я послал стражника, чтобы вернул их, а они не послушались.
— Говорил становому, что следует задержаться, — сказал Верб.
Управляющий надел куртку, взял пистолет, велел подать к крыльцу оседланную лошадь.
Вскоре он подъехал к плотине.
— Нет больше работы! — кричал Никита Башкирцев, сверкая своими большими острыми глазами. — Баста!
Разговоры о забастовке шли между рабочими еще после схода.
Завидя толпу на плотине и услыхав, что рабочие объявляют забастовку, Верб подъехал к ним.
— Что такое? — спросил он, пуская лошадь прямо на людей, в самую середину толпы.
Рабочие почтительно расступились и стали снимать шапки.
Казалось, все присмирели и порядок был восстановлен.
— Ты кто такой и что ты хочешь? — спросил управляющий у одного из почтенных, седых рабочих.
— Кричный мастер, Иван Рябов.
— Так это ты подавал жалобу? Ведь тебе отказали. Смотри, теперь ты ответишь! Как ты смеешь возмущать народ своими глупыми речами?
— Чем же он глуп, барин? Зачем ты обижаешь хорошего человека? — спросил Загребин, стараясь быть спокойным. Но голова его затряслась и руки задергались.
— А ну, мужики, именем государя нашего Александра Николаевича... расходитесь! — Верб, желая обратиться ко всем, поднял руку с висевшей нагайкой.
— Постой! — закричал Загребин, хватая поводья его лошади.
Все расступились, не смея поддерживать ни того, ни другого.
—
Загребин усмехнулся.
— Барин, не мучай народ! Не мучай!.. Зачем ты нас теснишь? Земли много. Клок на брата жалеешь.
Верб взял рабочего за руку своей сильной рукой и потянул ее прочь, но тот не выпускал поводьев.
— Позволь, барин, поговорить. Послушай, что просит мир, — дрожащая рука Загребина угрожающе ползла по поводьям. Он смертельно побледнел.
И тут Верб полоснул мужика нагайкой по руке.
Загребин в бешенстве кинулся на управляющего, вмиг стащил с коня и бросил в толпу. Рабочие пытались остановить Загребина. Несколько стражников выбежало из заводских ворот. Верба подняли, а Загребина схватили.
— Бей их, ребята! — сразу же закричали в толпе два-три голоса.
В полицейских полетели камни. Раздался выстрел, потом другой. Толпа отхлынула.
В этот день рабочие на работу не вышли, и не вышли они и на другой день. Только домны дымили по-прежнему. Горновой Кузьма Залавин с подручными не позволял печке «козлить». Если бы домна встала — это бы уж был конец всему.
Глава 38
ПОЕЗДКА МУЖА
Захар Булавин был в толпе на плотине. Ему сильно не нравились все эти Вербы и Хэнтеры. Он был оскорблен тем, что на его родном заводе хозяйничают люди чужие, которые показывают все время, что тут живут ничего не понимающие дураки, которых надо школить. «Разве нет русских, способных управлять заводом? — не раз думал он. — Неужели все без толку, и все русские пьяницы?»
За последнее время все здешнее, заводское, считалось плохим, отсталым. Захар от души сочувствовал заводскому люду. Немцы под тем предлогом, что на заводе не было хороших машин, бесцеремонно унижали все здешнее и самих рабочих считали чем-то вроде устаревшего оборудования. Когда Верб полетел с лошади, Захар понял, что дело зашло далеко, хотя в душе, как и многие, готов был оправдать Загребина тем, что тот решился показать, как народу тяжело, что мера людского терпения кончилась. Сделал Загребин это так же порывисто и неровно, как все и всегда. Булавин понимал, что во всяком бунте есть смысл и причина. Если бы у него была сила и власть, он желал бы действовать иными способами. А то беспокойный Загребин кинулся... Прав был, ведь его ударили нагайкой. Тут мог бы возмутиться народ, но один-два поддержали, а народ стоял молча, а потом хлынул в сторону.
В тяжелом раздумье пришел Захар домой. «Действовать нужно было бы дружно», — полагал он. Виденное на плотине как бы придавило его. Он рассказал жене о происшедшем, прекрасно понимая, что теперь заварится каша. Прятаться за свои шатровые ворота и за запоры не желал и не скрывал своего сочувствия бунтарям.
— Ты рубишь сук, на котором сидишь, — сказал Булавину утром на базаре Прокоп Собакин. — Как смеешь идти против купечества? Разорим! Со смутьянами?
— Зачем своя вера забываешь? — согнувшись и указывая пальцем на Булавина, говорил Галимов. — Ай, ай, как не стыдно!