Могусюмка и Гурьяныч
Шрифт:
Старые друзья шли против Захара, упрекали его. Угрюмый Собакин винил, что зря водится с учителем, напрасно пристрастился к чтению, открыл школу, выписал газеты. Тут всё зачли.
А леса на сопках посерели. Обнажилось чернолесье и березняк. Опали пурпурно-золотые одежды дубняков и кленов. Осыпались пожелтевшие иглы с исполинских, раскидистых лиственниц. Только пихтач да ельник по-прежнему зеленели на склонах гор и по долинам. Временами шел снежок. Леденели берега и пороги, застывали непроходимые болота, торфяники
Птицы разлетались с Урала. Остались зимовать в трущобах горбоклювый глухарь, пестроперый тетерев и куропатка.
В эту пору волк уж оброс пушистой зимней шерстью. Ночами ближе подходит к людскому «жилу» и к конским косякам. Медведь сгреб мох с утесов и россыпей, заранее устроил логово, чтобы не оставить следов на зиму. Наваливал себе охапки сухой травы, листьев, делал берлогу помягче, потеплей, поуютней. На белке давно уже мех пушистый. Стелет белка хвост по стволу и скользит в высокую глубь.
Охотники на пушного зверя готовились к промыслу. Лили пули, рубили свинец, налаживали старые ружья, заказывали Булавину привезти с осенней ярмарки новых английских, тульских и немецких.
Солнце бледнело, дни укоротились.
Однажды ночью подожгли лавку Булавиных. Санка уверял, что «петуха» подпустили молодцы Собакина. Пожар заметили вовремя. Захар сам тушил, люди съехались, навезли воды в бочках. Часть товара растащили. В толпе кто-то кинул в Захара горящей головней.
Чувствовал Булавин: зло кипит вокруг и что чем дальше, тем труднее ему будет, что сам он рушит свой же достаток и торговлю, гонясь за справедливостью. А люди о других не думают, только о себе.
Обгоревшую лавку закрыли, наняли сторожа.
— Самосуды чинят, — говорил Захар жене. — Собакин сказал мне, что, мол, теперь сочтемся с рванью. Они, мол, сами руку подняли — так бей, наводи порядок. Будто бы сами, мол, провинились, шею подставили, бунтари. Вот видишь, по случаю вымещают на людях!
Захар обращался к попу; тот обещал усовестить Прокопа.
Санка затемно ходил проверять, как лавка и сторож, а заодно потолкаться, где люди. Он возвращался домой поздно.
Ночь была беззвездная. Выпал снег. По избам, несмотря на позднее время, горели огоньки.
Санка вспомнил свое детство. Вот так же идет, бывало, снежок, а он, маленький мальчонка, катит с пригорка на салазках. Далеко это было отсюда... В Расее... И звали его тогда не Санкой, а Санькой — по-российски; помягче выходило. Мать, бывало, выйдет за ворота да этак широко заговорит: «Санька, Санька, пострел, опять весь завалялся. Ступай-ка в избу, солнце в обед». Эх, давно это было!.. Санка смутно представлял себе и материнское лицо и родную деревню. Помнил только, что за последней избой к речке косогор, а внизу прорубь. Когда на салазках катаешься, того и гляди попадешь.
—
От парней несло водкой и луком.
— Что же ты не здороваешься? А? — Появился знаменитый драчун Митька Зудин и стал наседать на Санку то правым плечом, то левым.
Слух прошел по заводу, что Захару теперь не сдобровать, что он, грамотей, подстрекал Загребина. Поэтому Зудин не испытывал больше уважения к булавинскому приказчику.
— Вон энто видал? — поднес парень к его носу кулак.
— А невеста у тебя с Нижнего? — спокойно спросил Санка.
— Ко-ово? — недоверчиво протянул парень.
— Бают, заветная-то у тебя с Нижнего селения.
— Не... — оторопел тот.
— Мотри-ка, молодец, махеру твою там прижали, а ты на горе озорничаешь.
— Нету у него заветной. Девки пужаются его, — посмеялись парни.
— Что это баишь-то? — строго спросил у Санки долговязый, что заступил ему путь.
— Башкиры заводскую девку обижают, — соврал Санка, — в Нижнем на Зеленой поймали... Красивая девка... — расписывал он. — Да васейко она будто с вами хороводилась.
— Стой, стой!.. А какая она? Не в дубленом ли полушубке? — встрепенулся Митька.
— Во, во... в дубленом полушубке.
— И в полушалке? Румяная, родинка на щеке?
— Вот, вот!.. Красивая девка!..
— Не Дашка ли, а? Ребята?
— Как ее тащили улицей, так баба голосила: вот, дескать, Дашеньку разбойники увели...
— Абтрак, ребята, — развел руками Митька.
— Абтрак, — согласился долговязый.
— Александра Иваныч, — умоляюще заговорил Зудин, — да куда он ее?
— Куда?
— Да, куда?
— Да вон ту-уда... вон туда... знаешь...
— На запань? — в отчаянии воскликнул парень. — Да не тяни ты!..
— Ага... Будто, что туда.
— Эх, ты. Незадача! И за коим чертом Дашка в Нижнее селение попала? К тетке, может, ходила?
— Ясное дело, к тетке... Тетка у нее такая... тощая?
— Не приведи бог! Щека щеку ест.
— Надо выручать... Васька, не сробеешь?
— По мне, все одно... Чово бояться?
— Ну, пошли-ка, чего канителиться...
— Побегли, прощай покуда, Лександр Иваныч! Спасибо тебе!
— Не на чем. Беги, беги, выручай махеру.
Парни побежали.
— Пусть по запани побродят. Все занятие им, — облегченно вздохнул Санка. — Слава тебе, боже! Так же один раз ночью, помню, остановили на мосту пьяные и обижают. Вижу, ребята молодые, глупые. «Дай, — говорю, покажу диковинку». — «Ну, — говорят, — покажи, только соврешь — побьем». — «Нет, — говорю, — чистая правда Только жалко, палки нет». — «На что, — говорят — тебе палка? Вот возьми дубину мою». Я взял ее да изо всей силы хвать его по башке и ходу...