Мои друзья святые. Рассказы о святых и верующих
Шрифт:
Все-таки не передумали молодые, явились на дачу накануне венчания, утром на машине моих дачных друзей поехали в церковь. Я все ждала, что они переоденутся в свадебные наряды, но ничуть не бывало. Паша под венцом стоял в джинсах и ветровке, а молодая в сером трикотажном платье. Было мне от этого не по себе, а отец Онисим таки высказался:
– О, как! Будто в придорожное кафе заскочили, а не в гости к Самому Богу. Умудри Господь!
Может, и не стоило молодых сильно винить в таком пренебрежении к таинству, потому что никто из Пашиных родственников, кроме меня, на венчании не присутствовал. Слава Богу, что перед венчанием жених с невестой исповедались и причастились. К моей вящей радости Господь судил мне вместе с матушкой отца Онисима пропеть крестнику венчание. Вот уж помолилась я, так помолилась о его семейном счастье, это была моя стихия… Пред Богом стали молодые «два одна плоть» [27] , на всю вечность. И хоть был Паша в джинсах,
– Теть, как в раю было. Так хорошо.
– Слава Богу! Неужели еще какое-то безумное гуляние на свадьбе нужно? Раздали бы лучше эти деньги бедным, вот радость и польза была бы…
Нахмурились молодые, даже слушать не стали. Не имели они христианского воспитания. Повенчались, как «фанатичка»-тетка подсказала: спасибо, что послушали, а дальше – своя воля владыка, не перешибешь. Только и остается молиться и на Бога надеяться, что остановит на краю пропасти.
Через неделю состоялась свадьба – с размахом, «как у людей». Тут и подвенечное платье с фатой, и костюмчик были надеты и по достоинству оценены, артисты выступали, тамада из кожи вон лез – веселил публику. Одним словом, молодежный капустник. А когда подпили, так и вообще «скакания» и «плясания» начались, которые церковь не приветствует, если не сказать – запрещает: «Не подобает на браки ходящим скакати или плясати, но скромно вечеряти и обедати, как прилично христианам» [28] . Грустно было присутствовать мне на свадьбе, которая в миниатюре копировала образ быстро преходящего мира сего с его толчеей, грохотом, надуманными проблемами и образом жизни от настырного гламура. Найдется ли среди этого бесконечного круговращения место для вечности? Сможет ли Господь, стучащий в сердце, быть услышан? Не подобна ли жизнь без Бога нарисованному солнцу, которое и не светит, и не греет? Были и у меня когда-то, когда я еще не знала Бога, какие-то иллюзии относительно того, что счастье – такая птица, которую можно поймать и посадить в клетку, и будет оно тебя бесконечно ублажать и веселить, когда только пожелаешь. Но с годами приняла и я евангельскую истину, что счастье – это ничто иное, как Царство Божие, поселившееся внутри тебя. Но только оно, это Царство Небесное, «силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» [29] . Потрудиться надо: терпеть находящие скорби и болезни, молиться, жить по заповедям.
Больше всех удивил на свадьбе отец: после реанимации он не пролежал в больнице и двух недель, ушел под подписку, чтобы появиться на свадьбе у внука. Он сидел за свадебным столом, улыбался, шутил, как всегда, и мало кто замечал, какую немощь своего изношенного организма он ежеминутно преодолевал. Через пару часов его незаметно увезли домой. Кремень был отец. Если бы он явил веру хотя бы с горчичное зерно – вот был бы христианин… Но не нашлось веры в его душе, и Господь стал смирять и испытывать его уже к смерти. Авария сильно подорвала его здоровье, и последующие несколько лет ему пришлось жить с непрекращающимися болями. Как все атеисты заслугу своего терпения приписывал он только себе, хотя помогали терпеть молитвы верующих родственников и милосердие Владыки мира. И когда по-человечески терпеть стало невозможно, Господь забрал отца. До последнего часа он не хотел смириться пред Богом, не просил у Него милости, так и умер без церковного покаяния. И одно только утешает меня: вдруг в самую последнюю секунду отец сказал: «Господи, прости. Иду к тебе!» и обрел жизнь вечную. Часто молюсь о нем мученикам Флору и Лавру, чтобы умолили Бога простить родителю все его прегрешения вольные и невольные – ведь однажды святые братья спасли его от смерти.
Наизусть помню им тропарь и часто повторяю:
Преудобренную и богомудрую двоицу пресветлую восхвалим, вернии, по достоянию, Флора преблаженнаго и Лавра всечестнаго, иже усердно Троицу несозданную ясно проповедаете всем, темже пострадаете до крове, и венцы пресветлыми увязостеся, молитеся Христу Богу, да спасет души наша.
Имидж ничто, жажда всё!
После свадьбы мой племянник Паша стал как-то все больше от меня отдаляться. Понятно, что началась семейная жизнь, родился ребенок, на работе он быстро поднимался по карьерной лестнице, появились деньги и большая свобода с ними и связанная. Вместе с тем начал он раздуваться от растущего самомнения, мол, вот, какой я умный и успешный без «твоего Бога». Говорил Паша теперь со всеми как-то свысока или с некоей таинственностью посвященного, постоянно куда-то торопился. Однажды после того, как он отменил со мной встречу из-за «срочного заседания», буквально через десять минут выйдя на улицу, я случайно увидела его спокойно прогуливающимся по главной улице с приятелем: они ели мороженое и глазели на витрины. В его теперь нечастых разговорах со мной стали проскакивать фразы совсем уж непочтительные:
– Вот пишешь ты, теть, двадцать лет свои книги, а так ничего про жизнь не поняла и ничего не добилась: ни славы, ни денег. Зачем других учишь…
В душе Паши происходило именно то, о чем предостерегали святые отцы: «Началом гордыни бывает обычно презрение. Тот, кто презирает и считает за ничто других – одних считает бедными, других людьми низкого происхождения, третьих невеждами, вследствие такого презрения доходит до того, что почитает себя одного мудрым, благоразумным, богатым, благородным и сильным» [30] .
Тут, конечно, не последнюю роль сыграла мощная реклама СМИ, в том или ином виде вдалбливающая в сознание: «Имидж ничто, жажда всё!» Жажда денег и развлечений сделалась для многих из Пашиного поколения главной страстью, которая мощно подпитывает тщеславие и гордыню наших умных парней. Имидж хоть и «ничто», но уже сделался понятием, которое для многих заменило живую душу. Паша решил нацепить на себя имидж «делового человека».
– Нашел деньги для поддержания приличного имиджа, – однажды признался он.
– В Куршавель, что ли, едешь? – подколола я.
– Пока нет, но, надеюсь, не за горами… – серьезно ответил он. – Лыжи классные купили.
– «Сделать себе имидж», знаешь, по-простому переводится «вообразить себя». Другими словами, надеть какую-то маску. Например, как ты, делового человека: под ней ты прячешь себя настоящего. Ты стал другим, нехорошим…
– Я надеваю, как ты выражаешься, эту маску, чтобы ко мне соответственно относились. С уважением. А не по-плебейски…
– Ну да, имидж позволяет получить желаемое отношение со стороны нужных людей, – согласилась я. – Обычный обман: ты показываешь себя тем, кем в действительности не являешься. Представляю: встречаются два человека, думая, что они люди, а они просто два имиджа. И оба друг другу только кажутся. За душой-то у них уже ничего нет. А если оба плохие актеры, тогда тоска зеленая. Мне вот сейчас с тобой так тоскливо. Ты перестал быть самим собой. Понимаешь?
– Это тебе все кажется! – огрызнулся Паша.
– Работа над имиджем заменяет человеку работу над собой. Вместо того чтобы заглянуть в себя, найти то, с чем нельзя мириться, и шаг за шагом изживать это в себе, человек начинает делать вид, что он уже такой, каким бы ему хотелось себя видеть.
– Ну и что здесь плохого, если пытается стать хорошим? Я же не бандитский имидж делаю.
– Что плохого? – усмехнулась я. – Для начала, этот самый имидж в большинстве случаев не создается, а копируется. Существует масса ходячих образов, как правило, из фильмов или книг. В соответствии с духом времени мода на одни образы сменяется модой на другие. Эта мода делает людей похожими друг на друга, а неповторимый образ Божий в человеке заталкивается куда подальше, а потом и совсем утрачивается. Неужели ты не понимаешь этого? Следуя своему имиджу, человек из кожи вон лезет, чтобы казаться окружающим придуманным персонажем. Например, добрым, справедливым, и даже верующим. И так заигрывается, что начинает свято верить: если в глазах окружающих он добр и справедлив, то он действительно добрый и справедливый. Самое ужасное, что человек теряет нравственные ориентиры, перестает понимать, что такое настоящая доброта… Он добренький только там, где это выгодно, а в остальных случаях становится просто монстром.
– Сложно как-то у тебя все! – перебил Паша, демонстративно глядя по сторонам родительской кухни, где мы сидели. – Зачем деду с бабушкой такая большая квартира… Могли бы переехать в нашу.
– Паша, все очень просто, – вернулась я к теме. – Раньше ты прекрасно понимал меня. Мне грустно, что ты сделался сам с усам и Бог тебе только помеха.
– Я же венчался.
– Ну и что ж, что венчался, – воскликнула я. – Вера-то твоя ныне какова? Имиджевая? Типа, ты верующий, и крест вот на шее болтается… Но не удивлюсь, если снимешь. Когда в последний раз в церкви был? Молишься? Исповедуешься, причащаешься? Давай, давай, Куршавель тебя ждет. Про Прохорова слышал? Главный плейбой Куршавеля, но без зазрения совести метил в президенты великой России, имидж такой у него… Че-та там реформировать собирался, без Бога. Как в семнадцатом году. Истории, наверно, не читал. Но крутой. Прекрасный пример молодежи подает. Бери! Но тогда святых выноси!
– Что ты прицепилась к этому имиджу? Имидж ничто, – сказал Паша и вскинул руку, деловито посмотрел на часы. – Все, надо бежать!
– Имидж ничто, – подтвердила я, понимая, что время разговора разменяло последнюю минуту. – Это поведенческая оболочка человека, но она-то и становится определяющей. У имиджа нет совести и отсутствует вера. Как троечное сочинение грешного человека, он схематичен и прост. Но он имеет тенденцию стать навсегда приросшей маской, которая скует твою живую душу так, что она и пикнуть не посмеет. Глубина души неописуема никакими схемами, потому что человек создан по образу и подобию Божию, а ты желаешь быть манекеном. Глупо!