Мои погоны
Шрифт:
— А ну выходи! Выходи, сукин сын, а то стрелять буду!
Дед не появлялся. Когда появился, лясы точить не стал, сказал:
— Ежели согреться желаешь, то чайник на плитке.
— Не положено, — ответил я, борясь с искушением юркнуть в дверь — туда, где светло, уютно и — главное — не страшно.
Дед ушел. Ругаясь вслух, негодуя на себя, я снова стал описывать вокруг столба круги, с каждым разом увеличивая их. Так я очутился на берегу Волги. Оглянулся — столба нет. «Ну и пусть!» — подумал я и шагнул в темноту. Подкашивались ноги,
Заскрипел снег. Появились два размытых мглой силуэта.
— Стой! Кто идет? — нервно воскликнул я.
Разводящий назвал пароль. Я рассмеялся про себя, сообразил, что теперь мне заступать в полдень, когда стоять на берегу Волги — одно удовольствие, и стал предвкушать это удовольствие: днем я мог думать не о бандитах и мертвецах, а о Зое, о матери, — обо всем понятном и близком мне.
10
Занимались мы по ускоренной программе — с утра до вечера. Уставали. Да и кормили неважно — каждый день одно и то же: щи или жиденький суп, каша, кусок селедки с выступившей на хребте солью.
А сегодня — «С чего бы это?» — на обед давали колбасу. Я догадался об этом сразу, как только спустился в столовую. Она находилась в полуподвале с массивными, черными от копоти сводами, нависающими над головой, с маленькими, покрытыми морозными узорами окнами, едва пропускающими дневной свет. И днем и ночью в полуподвале горело электричество; лампочки были слабыми, освещали они только отдельные предметы; столбом стоял синеватый воздух — смесь кухонного чада, пара и дыхания, полы прогибались, и когда наш взвод вступал в столовую, мне казалось: мы идем по шаткой палубе корабля. По стенам, столам, скамейкам разгуливали рыжие нахальные тараканы. Мы сбивали их на пол щелчками и давили бутсами. После нашего ухода на полу оставались тараканьи трупы.
Раз в месяц в столовой устраивалась генеральная уборка, и тогда все щели, в которых гнездились тараканы, ошпаривались кипятком. Насекомые исчезали, но ненадолго: через день-другой они появлялись снова. Тараканы вели себя, как фрицы в сорок первом: мы их били, а они лезли и лезли.
Вечером старшина позвал меня в каптерку — небольшую комнату, уставленную стеллажами, сунул зачерствелую краюху хлеба и проговорил медленно, словно деньги отсчитывал:
— Как у тебя с приемом на слух? Непорядок, слышал. Лично я в морзянке ни черта не смыслил, а теперь 60 знаков принимаю. Специально, как вы, не учился. С Журбой посидел маленько и освоил. Это ж простое дело — морзянка. Намного проще строевой! Раз ты строевую осилил, то морзянку и подавно должон. Понял?
— Так точно, товарищ старшина, понял!
— Не понял, а понял. Понял?
— Никак нет, товарищ старшина! По грамматике «понял» будет.
Казанцев скривился, словно ему на мозоль наступили:
— То по грамматике. А по-солдатски «понял». Понял?
— Теперь
— Вот-вот… А прием на слух освой. Надо, чтоб у тебя и в этом деле порядок был.
«Понял-понял» — запутаешься, — подумал я, выходя из каптерки. — «Учителя одно говорили, старшина другое гнет».
Повариха Тоська — разбитная бабенка лет тридцати с темными полукружьями около глаз, лицом, опаленным кухонным жаром и не лишенным привлекательности, — говорила мне:
— Со мной, солдат, не пропадешь! Слушайся только.
Я слушался: надраивал до блеска котлы, мыл миски, чистил овощи.
— Молодец, солдат! — хвалила Тоська. Когда мы оставались вдвоем, спрашивала: — Надежный ты парень, солдат?
— А то как же? — отвечал я, не понимая, куда она клонит. Посоветовался с ребятами.
— Лопух! — сказал Фомин. — Она же втюрилась в тебя.
— Точно, — поддакнул Паркин и ухмыльнулся.
«А почему бы и нет? — решил я. — Женщины любят высоких». Так накрутил себя, что решил действовать без промедления. Когда мы с Тоськой остались вдвоем, я, не мешкая, обнял ее.
— Сдурел? — Тоська схватила половник.
— Ладно тебе!
— Я те дам ладно!
«Вот сволочи — подвели под монастырь», — подумал я про Фомина и Паркина. А тут новая беда — появился Коркин. Покосившись на меня, он спросил:
— Что тут происходит?
Я похолодел, а Тоська сыпанула мелким, сухим смешком, словно горох на пол бросила:
— Да ничего, товарищ лейтенант! Все в порядке, товарищ лейтенант! Разговоры разговариваем, товарищ лейтенант!
— Анекдоты небось?
Тоська похлопала глазами, на всякий случай одарила лейтенанта улыбкой.
Коркин засопел. Потоптался и ушел.
— Забавный мужик, — сказал Тоська, проводив его взглядом. И больше ничего не добавила. Я так и не понял, как она относится к Коркину.
Сконфуженный, я старался не глядеть на нее. Тоська неожиданно рассмеялась:
— Порученьице выполнишь, кавалер?
— Какое?
— Пустячок. — Тоська отсчитала десять селедок, завернула их в газету. Сунув сверток мне, сказала свистящим шепотом: — Тут базарчик есть. За углом! Продай Штука — пятнадцать рублей. За такую цену с руками вырвут.
Портить отношения с Тоськой не хотелось. Продавать — тоже. «Это — воровство, — стал я взвинчивать себя. — И кого обкрадывает? Не пойду продавать!»
Так и заявил Тоське.
— Дурак! — спокойно сказала она. Развернула селедки, бросила их в металлический чан. — Ступай дрова колоть. И благодари бога, что я Коркину не пожалилась…
После обеда я рассказал об этом ребятам.
— М-да, — бормотнул Ярчук.
— Каждый живет, как умеет, — сказал Паркин.
— Как ты? — Петров усмехнулся.
— Меня не трожь! — вспылил Паркин. — Меня Коркин уважает.
— Что будем делать, мужики? — Ярчук поскреб затылок.
— Надо ротному доложить, — сказал я.