Мои воспоминания (в 3-х томах)
Шрифт:
Из этой истории ясно и еще одно -- что сверху нельзя было рассчитывать на поддержку. Вот другой пример, уже не государь, а даже министр.
Известная певица Мария Даниловна Каменская выслужила пенсию. Приходит ко мне, чтобы я ее к пенсии представил.
– - Но ведь у вас перерыв в службе. По закону, сами знаете, считается двадцать лет после перерыва.
– - Да, я знаю, но я думала, ввиду моих заслуг...
– - Я не могу, не имею права.
Она была очень недовольна, очень настойчива, но я был непреклонен. Легко быть непреклонным, когда закон не позволяет иначе.
– - Князь, а я пойду к министру.
– - Ваше дело, а я не могу.
На ближайшем докладе
– - Нет, нет, пожалуйста, не разрешайте, это против правил.
– - Да я не разрешал и права даже не имею разрешать.
– - Нельзя. Эти вечные исключения, это невозможно.
– - Да я не разрешал, я даже не прошу, а только предупреждаю вас.
Никогда не видал министра в таком взъерошенном состоянии, как по поводу этого пустяшного случая.
Проходит три недели, приходит ко мне правитель канцелярии министерства Двора Александр Александрович Мосолов -- от имени Фредерикса.
– - Барон прислал меня, чтобы сказать вам, что он Каменскую представил к пенсии.
– - Как? Против правил?
– - Да, против правил, но его то беспокоит, ему неприятно, ему неловко, что это, так сказать, против вашего решения...
– - То есть у меня никакого решения не было: я поступил по правилам. Если барону желательно поступить иначе, он поступает против правил, а не против меня.
Положение Мосолова в данном случае было труднее моего. Он за министра извинялся, он его извинял; но ведь кто извиняет, тот осуждает. Вот этакое официальное танцевание человека перед человеком для меня всегда бывало невыносимо. Так было просто Мосолову, тем более при наших с ним добрых, "равноправных" отношениях, сказать мне: "Ну что нам поделать с нашим бароном!" Нет, очевидно, это не соответствует формам служебных отношений...
Пост директора императорских театров неприятен. Только тот, кто не бывал там, мог желать туда попасть. Дерганья с утра до вечера; вечные ссоры, претензии, недоразумения. По нескольку раз в день приходится творить суд Соломонов. Все люди больные, издерганные; приемный день -- это какая-то санатория. Люди начинали изложение своего дела со словами:
– - Князь, позвольте с вами говорить как с человеком.
– - Да, пожалуйста; мне будет очень обидно, если вы будете говорить со мной не как с человеком.
Затем, это ведомство, в котором нет границ, ни пространственных, ни временных. Пространство не ограничено, потому что всякое дело из дирекции театральной выносится и разносится. Все, что делается в конторе, известно за кулисами, есть достояние всего города. Время не ограничено, как в других ведомствах, потому что везде дела приканчиваются к вечеру, а в театральном ведомстве даже после спектаклей еще бывают дела, сюрпризы на следующий день. Только полицию, я думаю, можно по непрестанным дерганиям сравнить с театрами. У меня в приемной висела огромная "Буря" Айвазовского; я говорил, что это картина театрального ведомства.
На директора театров смотрят, директора театров судит всякий -- и серьезный и несерьезный человек, и служащий и неслужащий, люди всех профессий, всех вкусов; его одобряют или осуждают все уровни понимания и непонимания. И вот уж где я убедился, что люди интересуются чужими делами, даже, скажем, чужими пустяками. Поражала меня легковерность людей в области недоброжелательности. Как легко перед нелепой выдумкой забываются годы знакомства. Люди, с которыми был в хороших, казалось, отношениях, спрашивали: "Правда, что вы заставили такую-то артистку полчаса в передней прождать?" Сперва я возмущался, а потом стал отвечать: "Правда, правда", -- чтобы только отстали. Поражало меня, какие глупости
Я уверен, что многие, читая эти пустяки, испытают большое разочарование. А мы-то ждали, скажут они, что он будет говорить о своей деятельности, о художественной программе... Нет, пожалуйста, если вы ищете в этой главе материала для истории театра, бросьте, не читайте. Для меня моя кратковременная "директория" была уроком жизни, изучением людей, обычаев, нравов. И это все в моей памяти запечатлелось гораздо больше, чем то немногое, что я успел или не успел сделать. Предоставляю другим судить и подводить оценки; пусть другие, если им интересно, говорят обо мне, -- я предпочитаю говорить о других...
Пост директора императорских театров приятен для родственников директора императорских театров. Вести вечером пальцем по афише, выбирать спектакль и ехать в любой, приезжать с отдельного подъезда, сидеть в великолепной ложе и не нести при этом ни малейшей доли ответственности -- как приятно! Когда я вышел из дирекции, брат мой Петр сказал: "Я подаю в отставку из братьев директора театров". Оказывать гостеприимство в директорской ложе было приятным преимуществом. Я им пользовался, не всегда сообразуясь с требованиями придворного этикета. Когда приехал и жил у меня знаменитый итальянский трагик Сальвини, я повез его с собой в балет. Актер в директорской ложе, это было нечто еще невиданное. Из противоположной царской ложи все бинокли поднялись на него. Но мне ничего не сказали; нашли, что он похож на Бисмарка.
Государь не мог быть ни на одном из представлений Сальвини; только на последнее представленье "Отелло" они с императрицей заехали, и то могли просидеть только первую сцену. Они не могли дольше оставаться -- был бал у князя и княгини Юсуповых, в том самом доме, где пятнадцать лет спустя был убит Распутин. Но я просил доложить, что Сальвини такая величина, что заслуживает быть принятым их величествами. Императрица была восхитительна в белом платье, залитая каменьями. Государь, входя, сказал, что они, к сожалению, могут просидеть только первую сцену, и прибавил: "Приведите его к нам". После падения занавеса я привел его. Какая красивая картина: в этой дивной ампирной аванложе Александрийского театра, круглой, зеркальной, великолепный старик в мавританском костюме, склоняющийся над рукой этого удивительного в то время по красоте явления...
Как красивы были они с великой княгиней Елизаветой Феодоровной однажды вечером в Большом театре в Москве -- обе сестры в черных бархатных платьях с грушевидной жемчужиной на лбу. Так я их видел и вижу по сей час -- на малиновом фоне царской ложи. Милая, приветливая Елизавета Феодоровна поздравила меня со свадьбой брата моего Александра. В императрице это должно было пробудить неприятные воспоминания: моя невестка Евгения Петровна была сестрой той самой Екатерины Петровны Васильчиковой, которая ушла из фрейлин. Императрица и великая княгиня были в черном в тот вечер, потому что недавно перед тем умерла в Киеве великая княгиня Александра Петровна, мать будущего главнокомандующего Николая Николаевича. Траур не всегда мешал увеселениям. Помню, когда был убит эрцгерцог Рудольф, сын Франца Иосифа, был наложен придворный траур, но придворный бал не был отменен; только дамам было предписано быть в черном. В белом Концертном зале это было очень красиво...