Моль
Шрифт:
— Подумаешь, — сказал он. — Привязался к бабе и разыгрывает какую-то любовь.
— Что? Разыгрываю? Ах да! Разве тебе понять! У меня Ирина! Для меня она — всё! А у тебя? У тебя Ирины не было и не будет.
— Ты взаправду так думаешь? — дернулся Суходолов. Вместо ответа Решков взял стакан и поднес его к губам. Суходолов холодными, ненавидящими глазами следил за каждым движением Решкова. Ему хотелось выбить стакан из его руки, сказать, что у него, у Семена Семеновича Суходолова, была Ксюша, м ельникова дочка, и что она была для него всё.
Но он промолчал, сберёг это в своей душе, для себя, искоса разглядывая уже совсем охмелевшего Решкова, мучительно искавшего фраз, которыми, видимо, можно было что-то доказать или в чем-то оправдаться. Но такие фразы ускользали, прятались, тускнели, и Решков беспомощно прошептал:
— Мне бы след ее найти…
«А Ирину он любит», — подумал Суходолов, и тут же вспомнил свою Ксюшу, свою былую радость. Воспоминание вызвало тяжелое сердцебиение и желание отомстить то ли себе самому, то ли Решкову.
— Слушай, Леонид Николаевич, — почти шепотом произнес Суходолов. — А что бы ты сделал, если бы напал на след Ирины?
Решков вздрогнул и, казалось, сразу протрезвел.
— Что?
Давным-давно накапливающаяся ненависть прорвалась. Суходолов не удержался и спросил:
— Помнишь, Леонид Николаевич, Семыхина? Агента?
— Ну…
— Вот Семыхин… Когда я впервой узнал от тебя и о Мовицком и об Ирине, я приказал Семыхину разыскать Ирину. Приказал, а для чего, теперь и сам не помню. След Ирины он не нашел, зато обнаружил Ольгу. Ты, ведь, знаешь: она была горничной у Мовицких. Так что Ольга может знать об Ирине.
— Ольга? — растерянно спросил Решков. — Где она? И что?
— Где она, я подробно знаю, Леонид Николаевич. А что она? Тут, понимаешь… стала эта Ольга… стала, значит, красноармейской потаскухой.
— Что? Ольга?
— Вот тебе и «что». Она самая что ни на есть…
— Молчи, Семен Семенович! Вези к Ольге. Пусть укажет след Ирины.
— След она может и не указать, — махнул рукой Суходолов. — Откуда ей знать, куда девалась Ирина? А ехать? Стоит ли? Или тебе интересно заглянуть в минулое? Увидеть, во что превращаются люди? Да только сегодня уже поздно. Видишь — ночь!
Обо всем этом нехотя и вяло говорил Суходолов, а Решков и не догадывался, что в словах того, кого он считал своим другом, скрывалась давно подготавливаемая месть, расчетливая, как выстрел из засады.
У Суходолова нет ничего, что вещественно восстанавливало бы Ксюшу.
У Решкова — есть выцветший снимок, на котором Ирина.
«Ксюша — Ирина… Ирина — Ксюша… Ксюша» — снежным бураном завертелись эти два имени. Буран — жизнь. Надо принимать эту жизнь, или отказаться от нее, так, или почти так думал Суходолов, очень ярко представив себе, что вот тут — в эту минуту — он может сказать одно лишь слово, и Решков возьмет пистолет, чтобы раз и навсегда перечеркнуть себя.
Он даже испугался, что Решков легко уйдет из жизни. Чтобы предотвратить это, Суходолов вяло протянул руку к бутылке с водкой, и Решков, конечно, опять не догадался, что и это — продолжение начатой Суходоловым игры, приведшей к тому, что утром следующего дня они оказались в районе Хамовнических казарм.
Оставив автомобиль в каком-то переулке, дальше они двигались пешком. Проводником был Семыхин.
— Ты уверен? — спросил Суходолов. — Ольга здесь?
— Да, тут. Деваться ей некуда. Пусть обслуживает революцию, — усмехнулся Семыхин. Он хотел было еще что-то добавить, но его остановил Решков:
— А какая она… Ольга?
Семыхин обрадовался вопросу.
— Из этой горняшки, товарищ Решков, такую сделали панельную девку, что…
— Ну, ты! — толкнул Суходолов Семыхина. — Заткнись!
Семыхин испуганно отшатнулся и торопливо зашагал.
Уже начали попадаться группы конников. Около одной из них остановился Семыхин, о чем-то перекинулся двумя-тремя фразами с командиром взвода, на голове которого была уланская бескозырка, на плечах — английский мундир, на ногах гусарские рейтузы и отличные офицерские кавалерийские сапоги. После этого Семыхин вернулся к Решкову и Суходолову и сказал:
— Она вон там. Видите: красноармейцы рогочут.
— Ольга? — спросил Решков.
— Она. Да и других хватает.
Они подошли к толпе. Красноармейцы по отличным костюмам Решкова и Суходолова сообразили, что перед ними «ответственные товарищи» и расступились.
Решков сразу увидел Ольгу. Ольга его узнала. Потерянно оглядываясь, она вроде бы пересчитывала чужие, смеющиеся над нею глаза. Глаз было много. Глаза издевались над ее загубленной, в грязь затоптанной жизнью.
Начни Решков хохотать, Ольга осталась бы спокойной. Но он рассматривал ее с ужасом. Этого она не смогла перенести.
— Злодей! — по-деревенски завопила Ольга, и в этом истерическом вопле была ее обида за судьбу, превратившую ее в солдатскую девку, которую брал, кто хотел, торгуясь, дать ли ей полпайки или только четвертушку хлеба. Чаще всего с ней расплачивались четвертушкой, но бывали и такие, что пинали ее, лежащую, носком красноармейского ботинка и спокойно уходили прочь.
— Злодей! Сволочь! — вопила она, выплёскивая всё, самые непотребные слова, которым обучилась с тех пор, как пошла по рукам. — Ты меня искал? — уже прямо обращаясь к Решкову, визжала Ольга. — Ага! Ты бы отца своего поискал, да удавил его, — в ярости кинулась Ольга к Решкову.
Хохочущие конники схватили ее за руки.
— Пусти! — кричала она, вырываясь. — Ты чего здесь? Любуешься? Отца своего найди и на него полюбуйсь! А ты… Кто тебя подобрал, и пригрел, и в люди выводил? Помнишь, сволочь, кто выводил тебя в люди? Ага! А ты чем отплатил господину полковнику? А меня… Ты помнишь, что вытворял надо мною твой теперешний охранник Семыхин? Ага! А ты стоял и смотрел. Ага! И папироску курил.
Теперь ее никто не удерживал, да она никуда и не рвалась. Растрепанная, с посиневшим лицом, с тощей, вывалившейся из разодранной, грязной блузки грудью, она сидела на захарканной земле и совсем негромко, вяло бросала тяжелые, как бы язвой покрытые слова.