Моль
Шрифт:
— Это ты из какой белогвардейской газеты вычитал? — спросил Карпенко.
— Вычитал? Это я вычитал у Карла Маркса, в его…
Растерявшийся Карпенко посмотрел на уполномоченного, потом, спохватившись, со злостью крикнул:
— Когда приводишь слова классиков, надо говорить: «Цитирую!»
— Я и хотел это сделать, но вы меня остановили, поспешив догадаться, что такую ересь пускают в оборот белогвардейцы.
— Брось трепаться! — вмешался уполномоченный. — У нас тут не дискуссия, гражданин Туровец. Давай по существу. Расскажи о твоих связях с кулачьем, ну, вот с тем Семеном Быковым.
— Который читать не умеет, — просто сказал Костя Туровец, — но умеет видеть жизнь. Да, с ним я встречался. Я не стану повторять слов этого старика. Зачем? Он — уже обреченный. Во имя прогресса. Я буду говорить о себе. Вы меня обвиняете? Я себя тоже обвиняю. За мой грех… за грех перед своею совестью. Я делал не то, что нужно. Себя, свою жизнь я разменял на пятаки, на мелочь, пятаками расплачивался за всё, откупался пятаками от своей же подлости. Жизнь моя пятачковая, скверная жизнь. Вот вы радуетесь моему «персональному делу». Я тоже радуюсь. Тому радуюсь, что спишете меня вы в «расход». За это проголосуют активисты. А потом они разойдутся по своим общежитиям, лягут на нарах и… нет, не все, но кто-то из вас, может быть даже этой ночью, вспомнит обо мне, о Косте Туровце, вздохнет и подумает: а жизнь-то действительно превратилась в мелочь.
— Ты чего замолчал? — спросил уполномоченный, пристально глядя на Костю Туровца. — Сделай вывод. Приди к заключению, всем понятному.
— Вам уже всё понятно.
— А может быть и не всё понятно? — с угрозой крикнул уполномоченный. — Может быть откроешь какую-нибудь истину, о которой мы еще не успели узнать?
Костя Туровец посмотрел на уполномоченного, потом на Карпенко.
— А что ж, — сказал он, повернувшись к собранию. — Молчать не стоит. И вот почему. Потому что вы никогда не построите новую жизнь. По самой простой причине. Как фальшивомонетчики, вы берете медь и пробуете ее выдать за золото. Со стороны глядя — есть всё: и блеск и привлекательность. Единственное чего нет — золота! Так вот и с вашими идеями и с вашим новым человеком. Вместо идеи — резолюции, одобряющие идеи. А новый человек? Издали, на том человеке, будет всё, как положено: и пиджак, и штаны, и даже шляпа. А человека — всё равно не будет. На этом и кончайте мое персональное дело.
Уполномоченный кивнул Карпенко.
— Товарищи, — объявил Карпенко, — собрание считаю закрытым. Идите, отдыхайте.
Когда вслед за последним комсомольцем шагнул было и Костя Туровец, его догнал уполномоченный и сказал:
— Погоди, ты пойдешь со мною. Понял?
— Я это понял давно, — ответил Костя Туровец. Автор, вороша записки тех давних теперь уже лет, мог бы пойти следом за уходившим в темноту Костей Туровцом и уполномоченным. Но не пошел, считая нужным вернуться к Семену Семеновичу Суходолову, который как раз в эти дни «персонального дела Туровца» оказался на одной из больших сибирских железнодорожных станций.
Чтоб всем стало ясно, почему здесь очутился Семен Се менович Суходолов, Автор и расскажет —
О Суходолове и тамбовской крестьянке Авдотье Сидоровне
Эта маленькая сморщенная старушка сидела у стены вокзала и так равнодушно смотрела на спешащих куда-то людей, словно ей самой уже некуда было торопиться.
Два или три раза мимо нее прошел Суходолов, а когда обратил внимание, что на старушку падают редкие, мокрые снежинки, ему до боли в сердце захотелось сказать ей какое-нибудь обычное, ласковое слово.
Но от хороших слов он уже давно отвык. А может быть и погода мешала. Может быть этот сырой и пронзительный ветер выдувал теплые мысли, уносил их прочь и где-то кидал в осеннюю грязь.
Неуютность была кругом!
В такую пору слякоти, подумалось Суходолову, хорошо бы умереть, чтобы избавиться от тоски, от чьего-то шлепанья по снежному месиву и от озноба где-то около скучно бьющегося сердца.
Он опять взглянул на старушку, и ему стало страшно от догадки, что и она, моргая слезящимися глазами, тоже думает о смерти.
Час тому назад один поезд ушел к востоку. Только что отправился другой к западу. А старушка всё сидит, даже не сделав движения, чтоб стряхнуть с себя снег.
— Ты куда, бабка, едешь? Вон уже было два поезда, а ты, смотрю, всё сидишь и сидишь? Вроде бы чего-то ждешь.
— Мне, сынок, ехать некуда, — ответила она спокойно.
— Так-таки некуда. И сама не знаю, чего жду.
— Как так не знаешь?! — удивился Суходолов. — Откуда ты?
— Оттуда, — шевельнув пальцами, сказала старушка. — Сверху. Кулачка я. Освобожденная. Таких как я, калек, с местов поселения отправляют. Кого куда. Одного туда, другого сюда, а меня, значит, к родным местам. Да только зачем — не знаю. Всё равно — не доеду.
— Так откуда ж ты, бабка? Из лагеря?
— Лагерь — это дело давнее. После лагеря было поселение. Из поселения, слышишь, и списали меня. Литеру дали, то есть билет казенный, и бумажку. Документ на волю. Это после стольких-то годов… вышла, говорят, милость такая, амнистия называется, ленинская.
— Какая ленинская? Ленин вон уже когда помер.
— Всяк человек к смерти приписан, — согласилась старушка. — Это верно. Да только амнистия. Так бабы на поселении толкуют. Может обманывают меня, старую, не знаю. Да ты чего стоишь? Присядь, что ли?
Суходолов опустился на корточки и, прислонившись к стене, спросил:
— А зовут тебя как?
— Авдотьей, — ответила старушка и немножко помолчав, добавила: — Авдотьей Сидоровной.
— Горя вы большого, Авдотья Сидоровна, нагляделись.
— Как тебе сказать? Счастье — оно неприметное. А го ре? Горе сам знаешь, всяк и враз видит. Вот, слушай, была у нас на поселке одна бабка. Тоже наша, тамбовская, так она..
— А ты тамбовская? — с захолонувшим сердцем спросил Суходолов.
— А то как же! Может слышал: Сампур? Богатым селом жили.
— Слышал про Сампур, — неуверенно подтвердил Суходолов. — Слышал.
— А может и ты из тех краев?
Суходолову хотелось всё рассказать о себе, вплоть до того, как ушел он от отца после окончательного с ним разговора. Но не рассказал, а спросил:
— Ну и что же там, на поселении, говорила та тамбовская бабка?
— Да вот про горе свое. Она, слышишь, м ельникова дочка, и парень к ней сватался. Да в те поры там Антоновщина гуляла. Против товарищей. А парень ее подался к красным. Батьку ж ее, мельника, на расстрел потянули, а она, дочка, кинулась оборонять отца. А в нее охальник и грохнул из пистолета.