Шрифт:
Lin Yeowart
THE SILENT LISTENER
Copyright © Lyn Yeowart 2021. This edition published by arrangement with Jacinta di Mase Management and Synopsis Literary Agency
Каждому
Пролог
Джой и Джордж
1983 год
Едва он умирает, комната взрывается жизнью.
Я вскакиваю, открываю ящики, выкидываю оттуда трусы, майки, носки с уродливыми протертостями на пальцах.
Наверное, чересчур спешу, ну и ладно… Плевать.
Почему я не занялась этим раньше, зачем ждала до конца?
Где же?.. Не могу найти.
Вот бы позвонить Марку (хотя, конечно, нельзя) и крикнуть:
– Он умер! Умер! Ты знаешь, где искать?
Марк ответил бы:
– На гвозде.
– На гвозде? – переспросила бы я. – Каком гвозде?
– В шкафу.
Распахиваю единственную дверцу шкафа и смотрю на висящую внутри одежду. Тринадцать комплектов – он развешивал их с маниакальной тщательностью и надевал столько раз, что вещи приобрели очертания фигуры. Тринадцать обликов моего отца.
Достаю их один за другим, швыряю на пол.
Папа – церковный старейшина, дольше всех пробывший на этом посту.
Папа в огороде.
Папа производит нужное впечатление на банкира.
Папа играет в шары.
Папа рыбачит.
Папа чинит забор.
Папа убивает очередную Рут. Я останавливаюсь. Множество кур за множество лет, каждую звали Рут, каждую он обезглавливал на колоде для рубки дров. Бросаю «папу, убивающего очередную Рут» под ноги и продолжаю.
Папа молится с мистером и миссис Боскомб о пропавшей Венди. Бедная Венди Боскомб. Рут верно говорила, что ни Венди, ни ее куклу так и не найдут.
Папа играет в музыкальной группе.
Папа на заседании общественного комитета.
Папа на уроках Библии.
Папа доит коров.
Папа – судья в матче по австралийскому футболу. Белые брюки, белая рубашка, длинный белый пиджак. Современный ангел. На самой дальней вешалке.
Ныряю рукой в темноту – ладонь натыкается на что-то острое. Заглядываю внутрь. Вот он. Одинокий гвоздь, вбитый в деревянную стенку. На гвозде висит ремень.
Один ремень. И десять тысяч багровых криков.
Я вижу, как отец отодвигает свои наряды-личины, достает ремень, не слыша прошлых криков. Позже вешает его на место – бережно,
Снимаю ремень с гвоздя, держу в руке.
Простой фермерский ремень. Минутку – хочу уточнить. Не ремень простого фермера, а простой ремень, который принадлежит фермеру. Поправка: принадлежал. Прошедшее время, восхитительное на вкус.
Ремень изготовлен из гладкой черной кожи, имеет серебристую пряжку с серебристым язычком.
Так его описали бы, скажем, на судебном разбирательстве по уголовному делу. Но это дало бы представление лишь о внешнем виде. Адвокату правильнее было бы сказать, подчеркивая определенные слова, делая красноречивые паузы и жестикулируя:
– Да, господа присяжные, обыкновенный, простой фермерский ремень. Я же, с вашего позволения, поведаю о том, чего вы при взгляде на этот предмет не увидите. Перед вами ремень длиной в тридцать пять лет и шириной в двоих детей. Из каждой его поры сочится кровь. Детская кровь. Проведите по нему пальцами – и ощутите не кожу, а боль. Поднесите к носу – и вдохните запах не кожи, а страха. Сложите пополам – и услышьте не скрип кожи, а крики детей.
Люди на галерке ахнули бы, присяжные в ужасе закачали бы головами.
Дойди дело до суда.
Ремень впервые у меня в руках. Я, конечно, видела его раньше. Слышала сотни раз… когда он рассекал надо мной воздух. Ощущала – ровно столько же раз. Но теперь ремень держу я, а на кровати лежит отец, тихий и испуганный.
Он ведь испуган? Пришел его час.
Подношу ремень к лицу. Адвокат прав. Запах страха жжет ноздри.
Иду к кровати. Лицо у отца желтовато-серое.
Я разглядываю вещи на древней прикроватной тумбочке: пустые пузырьки из-под таблеток; тонкое синее полотенце для лица, испачканное слизью и кровью; детская чашка-непроливайка, которую он под конец не мог даже поднести к губам; бутылочка «Пассионы» с остатками желтой безалкогольной шипучки: отец очень ее просил, потому что она напоминала ему о Рождестве и лете, а еще потому, что во рту у него было противно – сухо и липко.
Я специально поехала за «Пассионой» в город и купила целых восемь бутылок. Вот уж правда – подлая грешница.
В ногах кровати лежит местная газета. Ее тоже купила я. Отец изо дня в день читал одну и ту же страницу и предавался отчаянию, когда сквозь туман деменции узнавал имена умерших на прошедшей неделе людей. Вернее, читала ему я.
– Папа, я принесла газету. Послушаешь некрологи?
Откидываю оранжевые одеяла, смотрю на худое тело, щуплое и сиротливое, но целомудренно прикрытое от стыда синей пижамой. Мне такого счастья никогда не выпадало.
Пришло время мести.
Стиснув заостренный конец ремня в правой ладони, я заношу руку; ремень повисает за спиной, прикосновение пряжки к бедру неприятно. Нет, неудобно. Подтягиваю хвост левой рукой, пока пряжка не поднимается до середины спины. Так лучше. С широко раскрытыми глазами я описываю рукой дугу, опускаю ремень – и считаю, как всегда делал отец.