Молчаливая слушательница
Шрифт:
Глава 16
Джой и Джордж
Февраль 1983 года
Я просыпаюсь от его стонов, проникших в мои сны. Боже мой, только два часа ночи… До меня вдруг доходит – если отец нуждается в обезболивающих каждые четыре часа, значит, и ночью тоже.
Хорошо, что я оставила двери открытыми, а то не услышала бы его стенаний.
Хотя, как по мне, пусть бы мучился и дальше.
Интересно, долго ли я смогу выдерживать его вопли? Пока выжидаю, думаю о прерванном сне. Ничего похожего мне не
А вдруг на самом деле я – убийца, которая во сне видит себя нормальным человеком, а не нормальный человек, видящий себя во сне убийцей? Ведь я слышу стоны и мольбы отца, разве такое возможно наяву?
Сон как рукой сняло. Если он продолжит в том же духе, уснуть мне не удастся.
Включаю в его комнате свет. Гора оранжевых одеял вздымается и опадает в такт дыханию и стонам. Лицо старика серое, в глазах ужас.
– Папа, – подбегаю я к кровати. – Тебе плохо?
Он хватает ртом воздух, лицо из серого делается розовым.
Вытряхиваю из бутылочки таблетки и подаю чашку-непроливайку, в которой теперь плещется «Пассиона».
– Прими лекарство. Быстрее. Скоро полегчает.
Пока отец глотает таблетки, я стараюсь успокоиться. Мать честная, я думала, он сейчас умрет. По-настоящему умрет. У меня на глазах. Господи, ну и испугалась же я… Очевидно, какой-то мятежный нейрон сработал.
Дыхание отца выравнивается. То ли эффект плацебо помог на удивление быстро, то ли он попросту проверял, примчусь ли я на его зов как хорошая, покорная девочка. Усаживаюсь на стул возле прикроватной тумбочки. Отец закрывает глаза и, похоже, мирно засыпает. Через какое-то время я тоже засыпаю, но открываю глаза от очередных стонов – на часах ровно шесть. Оперативно впихиваю в него таблетки и ковыляю в свою комнату. Шея адски болит.
В кухне Рут – сидит в своем кресле, смотрит в пустой камин.
– Я все поняла, – заявляет она, пока я завариваю чай. – М-м-м, да ты же идеальная дочь! Вчера – «Пассиона», среди ночи – лекарство, сегодня с утра – чаёк… Никто ничего не заподозрит, когда ты убьешь гада.
– Не собираюсь я убивать.
Наливаю кипяток в заварочный чайник, накрываю его розовым чехлом. Руки дрожат. Старые привычки изменить трудно.
– Вики не ошиблась. Он не дружит с реальностью и явно страдает от сильной боли. Меня такая месть вполне устраивает. Я хочу лишь правды и справедливости.
Сверившись с назначениями Вики, я вытряхиваю из одной бутылочки голубые обезболивающие пилюли, из другой – белую капсулу; выдавливаю маленькую розовую таблетку из блистера. Рисую крупные крестики в трех соответствующих клетках таблицы.
– Справедливость, которой ты хочешь, называется месть. – Рут берет книгу, и я с немалым раздражением замечаю, что это «Гордость и предубеждение». – Послушай, у нас, в общем-то, два варианта. Первый – даем повышенную дозу лекарств. Скармливаем одну или две лишние таблетки, иногда три, в каждый прием, пока не наступит конец. Папаша не поймет, сколько и когда принял, потому
– Ну конечно. По-твоему, после его смерти Вики не потребует вернуть таблетки и не заметит, что не хватает половины? Что за тридцать шесть часов он принял пятьдесят штук вместо шестнадцати? Мы будем лицезреть ее противную улыбочку до самого суда!
– Резонно. Поправка к первому варианту: мы звоним Вики и сообщаем, что у отца страшные боли. В ответ она предписывает давать обезболивающие чаще. Мы ведь почтительные дочери, и нами руководят исключительно любовь и беспокойство, как иначе? Вики, наверное, даже порекомендует увеличить дозу. Три таблетки вместо двух, и каждые три, а не четыре часа. Проблема решена.
– А второй вариант?
– Второй вариант… – Рут переворачивает следующую страницу. – Мы не даем отцу обезболивающие…
– Что?!
– Ну, Вики же сказала – ему грозит невыносимая боль, если он не получит лекарство вовремя. – Сестра театрально вздыхает. – Бедный, до чего же его будет жалко…
Она переворачивает очередную страницу и шепчет, растягивая слова:
– Тебе ведь не впервой такое делать, правда? Помнишь соду?
Я молчу, хотя обеим понятно, что я услышала ее мрачные намеки.
В комнате отца выкладываю горсть таблеток на прикроватную тумбочку. Он наблюдает, ворчит:
– Ты сказала медсестре, что мне надо больше обезболивающих?
Голос слабый.
– Вики – твой врач, папа.
– Она мне не нравится.
Смеюсь. Тут мы сходимся.
Включаю вентилятор, он обдувает нас струей холодного воздуха.
– Холодно, Гвен. Очень холодно.
– Тебе нужна прохлада, папа.
– Она хочет меня убить, представляешь?
– Кто?
– Медсестра. – Голос отца крепчает, как у Рут после долгого молчания. – Ты принесла чай?
– Сейчас налью. Сначала прими лекарства. Обезболивающие и… – Я не знаю, какие таблетки от чего; знаю только, что голубые – обезболивающие. – И от давления.
– Она хочет меня убить, говорю тебе.
– Папа, никто не хочет тебя убить.
Он неохотно глотает пилюли, которые я ссыпаю ему в ладонь. Неожиданно делится:
– Твоя мама меня бросила. Как и все остальные. Она. Марк. Джой. Рут. Все меня бросили.
– Папа, ты путаешь. Мама умерла. Я здесь, и Рут тоже…
– Ты должна сходить на кладбище.
– Да, знаю. – Боже, он до сих пор мною командует, надоело! – Навестить маму.
– Сходи с Рут.
– Да, да.
Можно подумать, Рут останется тут, пока я буду на кладбище.
Отец вдруг выгибается и воет от боли. Надо бы его успокоить. Погладить по спине. Предложить «Пассионы».
Я, не двигаясь, наблюдаю.
– Обезболивающие. – Голос вновь становится хриплым.
– Папа, ты только что их выпил. Скоро подействуют.
– Хотите меня убить. Ты и медсестра… – Отец хватает мою руку – вверху, там, где шрамы. – Дай таблетки.