Молчание пирамид
Шрифт:
— Мало, так что не бойся.
— Все равно напиши расписку. — Он протянул блокнот и ручку. — Чтоб потом ко мне претензий не было.
— И что может со мной произойти?
Он засмеялся и вроде бы свел все на шутку, которая прозвучала зловеще:
— Сквозь землю провалишься. И ищи тебя потом…
6
Он понимал, что этого не случится, и все равно ходил осторожно, словно по первому осеннему льду. Никакой особенной привязки к местности не было, поэтому отыскать очерченный Наседкиным круг в шесть километров, означающий непосредственно ствол канала, оказалось невозможно: везде был
Никаких иных следов, указывающих на какую-либо аномалию, он не находил.
А Наседкин в своих «научных» открытиях уверял, что во всех двенадцати энергетических каналах можно преспокойно строить космодромы и, не используя ни жидкого, ни твердого топлива, взлетать с земли только за счет неких положительно заряженных частиц, которые устремляются в космос и способны унести какой угодно груз. В Бермудском треугольнике, например, улетают самолеты, люди с пассажирских судов да и сами суда, попав в канал, уносятся в космос. Но если знать природу и цикличность действия каналов, то по тому же «энерголучу» можно вернуться обратно, когда через полгода изменится заряд и те же частицы, но уже с минусом, плавно опустят корабль на землю.
Если бы не комната космического целителя, заваленная метеоритами, в том числе, редчайшими, содержащими неизвестное науке вещество, и не пристальный интерес американцев к этой теме, все это можно было отнести к области фантастики или вялотекущей, как активность энергетического канала, шизофрении. Сколько бы Самохин ни бродил по холмам, ни сидел на их вершинах, напрягая свои чувства, ничего, кроме голода, пока еще легкой жажды и усталости, не ощущал. Даже язва, живо реагирующая на пустоту желудка, помалкивала. Он пытался проанализировать свои мысли и поступки: о чем думает, что вспоминается, почему делает то-то, а не то-то — казалось, все, как обычно, и излучения канала ничуть не изменяют сознания.
В памяти чаще всего всплывал Допш, возможно потому, что где-то здесь провалился в Тартрары и все время как бы присутствовал рядом. Чуть реже он думал о Саше, которая сейчас мяла глину у костоправа Тятина, и несколько раз порывался позвонить ей и между прочим сообщить, что находится в зоне энергетического канала, указанного Наседкиным, однако в этой глухой пустыне не было связи. Время от времени приходили на память адмирал Липовой, Принцесса, Хлопец и еще целый калейдоскоп совсем свежих образов: заброшенного стеклозавода, таксиста, нищих, вспученная бетонка среди болота—в общем, дорожные впечатления.
Ближе к вечеру у Самохина даже появилась мысль вернуться на стеклозавод и переночевать там, поскольку он не догадался прихватить с собой воды, а из консервов, взятых с собой, жидкость была лишь в банке с маслинами. После десятка ручьев, сотен луж на дороге, кстати, чистейших, и мокрого болота, которые пришлось форсировать по дороге, ему и в голову не приходило, что в зоне канала негде напиться, словно в пустыне. И только по этой причине он решил вернуться к кромке леса и остаться на ночь там, где есть вода. Прямо на ходу он вскрыл маслины, выпил сначала черный солоноватый рассол, затем съел ягоды, а с банкой еще долго проводил опыты, подбрасывая вверх и испытывая земное притяжение, пока она не укатилась по крутому склону в густые заросли мелкого сосняка.
Самохин всегда считал, что хорошо ориентируется на местности и без компаса, поскольку отлично владеет пространственным воображением, и, бродя по холмам, не особенно-то беспокоился об ориентирах. В принципе, здесь и заплутать-то было трудно: поднимись на горку и открывается вид на многие километры во все стороны. Все его детство прошло в голой тундре, на берегах, где смыкаются два моря — Баренцево и Белое, на Лумбовском полигоне, который в авиации Северного флота называли краем света. Эта зеленая холмистая пустыня напоминала ему тундру, которую он с отцом исходил и изъездил вдоль и поперек, после чего возненавидел всякую рыбалку, но зато в любом, и особенно, открытом пространстве, чувствовал себя уверенно.
Он несколько раз за день видел далекую лесистую кромку, за которой был поселок стеклозавода, и однажды, пересекая примерную зону канала, заметил даже кирпичные трубы — всего-то в трех-четырех километрах, если по прямой. Поэтому и на ночлег он направился в ту сторону, помня, что неподалеку от леса видел уже оплывший и залитый водой, карьер, откуда должно быть, брали песок для стеклозавода: в отличие от тундры, где суши и воды было примерно в равных пропорциях, здесь невозможно было отыскать и глотка хоть какой-нибудь жидкости.
Он шел не спеша, зная, что еще засветло успеет выбрать место для ночлега и поставить палатку, а чтобы экономить силы и самое главное, не потеть и не терять воду, старался огибать холмы по пологим склонам. Идти было хорошо, под ногами чувствовалась упругая твердь, задернутая жестким, словно ворсистый ковер, мхом, и если бы не томящая жажда, постепенно заглушавшая все другие ощущения, можно было вообще не торопиться. Был конец июня, когда самые длинные дни и короткие ночи…
Первым тревожным толчком стало зрелище, внезапно открывшееся за очередным холмом: почти под ногами оказался глубокий воронкообразный и совершенно сухой карьер, из стенки которого торчала ржавая труба с обрывками какого-то тряпья и проволоки. И впереди, до самого горизонта, не было и намека на лес, только зелено-серые, с редкими островками молодых сосенок, увалы.
Впрочем, как и везде вокруг…
День был пасмурный, однако даль еще хорошо просматривалась и оставалась надежда, что лес на горизонте и заводские трубы прячутся за склоном высокого и горбатого двуглавого холма. Но когда Самохин поднялся на него, то уже отчетливо осознал, что заблудился и теперь не знает, куда идти. Он оказался чуть ли не на самой высокой точке, вид открывался километров на пятнадцать во все стороны, и повсюду, словно мгновенно застывшее море, разбегались волнообразные гряды, превращаясь на горизонте в темно-зеленую рябь.
Уйти так далеко от леса он не мог, поэтому достал видеокамеру и максимально наехав на горизонт, сделал полный круг — только голые увалы и редкие щеточки молодых сосен…
Он не испытал ни паники, ни растерянности, чувства словно оцепенели и замерли, как эти мшистые волны, и даже притупилась жажда, заставляющая все время сглатывать, отчего в горле и ушах раздавался скрип битого стекла. И это не было отупением — скорее, неким изумленным очарованием, как бы если ему сейчас вдруг села на руку пугливая, осторожная птица.