Молчание пирамид
Шрифт:
— Мои люди вас потеряли. Хотя они очень опытные…
— Накажите…
— И обнаружили только в райцентре, за ужином, в ресторане…
— Значит, я поехал не на «Ниве», а на машине времени.
— Нет, ехали вы на «Ниве». Но по какой дороге?
— Вот этого я не знаю! — сквозь боль рассмеялся Самохин. — По какой везли, по той и ехал. И дороги тут у вас!..
— Простите за назойливость… А там, в ресторане, были нищие?
— Кто же их пустит? У нас в Москве не пускают…
— Это хорошо, что вы не теряете чувства юмора, — одобрил тот. —
В это время в сопровождении секретарши в зал вошла молодая женщина в облегающем стройную фигуру тресе и с черным покрывалом на голове, который делал ее похожей на монахиню.
— Сестра моя, — нежно сказал самозванец. — Проводите моего гостя в свою лечебницу. И проследите, чтобы ему было хорошо. У него сейчас обострение язвенной болезни, довольно застарелой и опасной. Не исключено прободение… Сергей Николаевич нужен Ордену совершенно здоровым и энергичным. Излечите его.
Диагноз он ставил мгновенно, как космический целитель…
В знак покорности эта монахиня лишь молча опустила голову и замерла в ожидании.
Самозванец же приблизился к Самохину и вдруг как-то ритуально коснулся плеча.
— Итак, через два дня мы подпишем контракт.
— Когда же я смогу проконсультироваться у своего руководства?
— Накануне, то есть завтра… Но уверяю вас, основное решение за вами. Привыкайте сами руководить.
— Я еще не занял кресло адмирала.
— Понимаю, честному человеку всегда трудно представить себя на месте своего патрона. — В голосе его вновь забулькало. — Но что бы вы ни думали, что бы ни предпринимали, все сложится помимо вашего желания. И вам придется занять его место.
— В общем-то я и сейчас готов, — будто бы размышляя, проговорил Самохин. — Подписать контракт, потом сесть в любое кресло, на стул, лавку и даже нары. Куда уж посадит судьба… Если бы сейчас мне сказали, родилась ли у них дочь? Ясная дева…
13
Двадцатипятилетний срок Артемию пересмотрели лишь в пятьдесят шестом и выпустили, будто бы вспомнив его искупительную кровь. Приехал он по весне в Горицы и не узнал своей деревни: вдесятеро разрослась, бараки стоят по всем выпасам, словно в лагере, один к одному, в клубе музыка играет, и народ ходит вроде бы вольный, без конвоя, однако по виду — так вроде киргизы ссыльные или какие-нибудь китайцы. Много народу, с тыщу, пожалуй. И пыль кругом стоит, ветер свищет — глаз не открыть.
Сначала Артемий подумал, трактора и машины пыль подымают, а паровозы-кукушки гудят и воздух вихрят, но когда вечером встала вся техника, а ветер не улегся, напротив, сильнее стал, понял он: это не дорожная пыль, а текучий, как вода, и очень знакомый песок, который оседает змейками возле домов, забивается в щели — ну что тебе вьюга зимой!
Подивился он эдакому чуду, кое-как отыскал свою избу — с одного бока аж сугроб вырос, открыл дверь, а оттуда песок хлынул, так что едва отскочить успел.
В окне щелка оказалась — так пол-избы занесло!
Мать
Огляделся вокруг, сел на крыльцо: ходят мимо люди, все узкоглазые: вербованные китайцы или азиаты, что ли. Хоть бы одно русское лицо!
— Ты чего это, дед, расселся тут? — спросил один такой молодой мужик с топором. — Это моя изба.
Артемий признаваться не стал.
— Шел мимо, отдохнуть присел. Ноги устали.
— Отдохнул, дак иди!
По выговору, вроде сватьинский мужик, всяко уж не китаец, но раскосый…
— Ты откуда будешь-то? — спрашивает Артемий.
— Местный.
— Из какой деревни?
— Из Копылино.
— А чей?
— Пивоваров…
У Артемия сердце зашлось: племянник! Кровь родная Василисы…
— Что же ты на монгола-то похож? — спросил, однако, не подавая виду. — Мать инородка?
— Не-е… Русские мы.
— Почто раскосый-то?
— Дак ветра у нас пыльные. У детей вон и вовсе одни щелки, рождаются такими…
— А ты какого Пивоварова сын? Ивана или Михаила?
Мужик заинтересовался.
— Ивана… У Михаила-то никого не осталось. А что? Ты его знаешь?
— Да знавал… — Артемий встал. — Как же вы живете в песке-то?
— А ничего, щуримся и живем…
— Полная изба вон…
— Жена придет с работы — выметет.
— Ну, бывай здоров!
Артемий поглядел по сторонам, вспоминая, где же была дорога в Горицкий бор — вроде и нет дороги, а там, где раньше проходила, бараки стоят. Двинул наугад, по памяти, но мест не узнать, от старого сосняка одни пеньки, новый же еще не нарос, так, кое-где отдельные деревца, и то песком заметенные. Никаких примет не осталось! Вместо проселка узкоколейку проложили и по ней куда-то паровозики пыхтят, только не лес везут, а пни, из земли выкорчеванные, должно быть, на смолзавод, смолу гнать.
Артемий встал на узкоколейку и пошел по шпалам. Но что такое, идет-идет — нет бора! Уж более трех верст отшагал, а впереди желто-красноватое марево и пыльный ветер — глаз не открыть. Железка петляет, змеится по голым песчаным увалам, лишь кое-где сучья торчат с желтой хвоей да растение такое — саксаул — растет.
Невиданное дело, подумал, верно, заблудился я и в другую сторону ушел.
Вернулся опять к Горицам, глянул, где солнце заходит, как река течет, и без дороги, по памяти, пошел бор искать.
Да что же это — опять песок, красное марево, ветер да саксаул.
Неужто спилили Горицкий бор, а вернее, с корнем вырвали, потому как и пней не видать?
Кое-как, по колено утопая, поднялся Артемий на самый высокий увал, глянул вокруг: на сколько глаз брал, одни свежие барханы лежат и вьется песок над гребешками. Внизу вроде белый, а сверху алый, будто кровью полит…
Пустыня вернулась!
Вспоминая бабку Багаиху, несколько часов бродил он между увалов, силясь сыскать заповедное место, где когда-то земля расступалась и крест лежал. Да где там сыщешь, если обнажились текучие пески и пошли снова гулять и пересыпаться?