Молчание посвященных
Шрифт:
– Нехорошо как-то смеешься ты, папа…
– Смеюсь нехорошо? – вскинулся тот. – А угадай, Вадька, над кем смеюсь и чему радуюсь? – Сын опять неопределенно пожал плечами. – Я, Вадька, всю жизнь доказывал преимущество нашего образа жизни. Внедрял его чуть ли не силком и в Африке, и в Азии, даже до Латинской Америки добрался. Вот и смеюсь, сынку, потому, что внедрять его больше некому. И негры, и азиаты, и чумазые латиносы – все, как по команде, вдруг поумнели и социализма на дух не хотят. Каково, а? Аз воздам! Ха-ха-ха!
– Что верно, то верно…
– Нет на тебе, сынку, крови того майора – и слава богу, – круто поменял тему разговора отец и потянулся к лафитнику. – Царство ему, как говорится, небесное. Скажи лучше, зачем тебя к немцам посылают – капитализм их изучать или шпионить?
– Просто работать.
– Легалом, значит?
– Легалом…
– Поезжай, коли так. А с Маргошкой твоей – дело житейское, образуется. Как здесь вселенский бардак разверзнется, а из ее папашки огородное пугало сделают, сама, цаца, к тебе приползет и в ножки бухнется. Ты сто раз тогда подумай, прежде чем назад ее принять.
– Не приползет и не бухнется, – криво усмехнулся сын и тоже поменял тему разговора. – И все же не понимаю твоей хандры, папа. Твой личный итог дай бог каждому: депутат Верховного Совета, лауреат всех премий, Герой соцтруда. Наконец, ты – всемирно известный академик.
– А-а, брось, Вадька! – отмахнулся отец. – Все мы незаменимые, да хрен нам цена в базарный день. Не из меня – так из кого другого свадебного генерала сделали бы.
– И академика из другого сделали бы?..
– Сомневаешься?.. Да у нас в Академии наук есть «академики» с церковно-приходской школой.
– Я не о них, а о тебе!
– Как я дошел до жизни такой, что ли? – щелкнул себя по горлу отец. – Потом как-нибудь обсудим эту тему.
– Прости, но может так случиться, что разговор этот у нас – последний…
– Коли так, изволь! – нахмурился отец. – Как до бутылки академик Савелов дошел?.. А так дошел, что своим бутербродом с икрой он еще смолоду делиться ни с кем не хотел. А от кого и за что его получать, думал, на празднике жизни принципиального значения не имеет – жизнь-то дается один раз.
– О чем ты, папа?
– Пока я социализм толкал по всему миру и свой бутерброд жевал, не замечал как-то, что меж родных осин творится.
– А что меж них творится такого уж?
– «У лучших заветных сокровищ, что предки сокрыли для нас, стоят легионы чудовищ с горящей веселостью глаз…» – процитировал отец. – Вот ты, Вадька, свой бутерброд получаешь от презренного жандармского ведомства, я – от Академии наук, а наш мордатый сосед, милицейский полковник, – от воровского общака! Ха-ха-ха!
– Каждому по делам его.
– По мордасам, сынок, по мордасам! И отцу твоему по мордасам потому, что «всемирно известный академик» лишь под старость лет понял копеечную истину: нынешних-то чудовищ «с горящей веселостью глаз» он сам породил и воспитал. Воспитал без бога, без морали и любви. Уж они-то, детки мои развеселые, дом родительский по бревнышку раскатают – сомневаться не приходится. Как же мне не радоваться приходу своих-то деточек ненаглядных? От радости полны штаны.
– Не ты, папа… Невежество наше вечное их породило.
Савелов-старший усмехнулся и потянулся к графину с водкой.
– Хватит, папа! – попытался остановить его сын.
Тот отмахнулся с пьяной обидой:
– Думаешь, полоумный у тебя родитель?
– Не думаю. Своего отца я знаю…
– А я, представь, всегда подозревал в себе коктейль из этакого паяца Смердякова с Ванькой Каином. Ха-ха-ха!
– Зачем ты так, папа?
– Кстати, по моему наблюдению, сей коктейль присутствует у многих теоретиков научного коммунизма, что уж говорить об их деточках, этих, «с горящей веселостью глаз». А ты в себе такой пакостной смеси не замечал?
– Не время об этом, папа…
– Другого времени у нас может не быть, Вадька. Смекаю, что ты по прошлой весне в Афганистан напросился, чтобы сжечь там свои наследные комплексы, а?
– Возможно, – смутился сын.
– Я так и подумал, когда твоя мамаша Дора Донатовна расписала мне в красках подробности твоего вояжа на Гималаи!
– На Гиндукуш.
– Один хрен! – отмахнулся отец. – Прошел там «чистилище»?
– Пожалуй, да…
– Значит, могу быть за тебя спокойным – ты с обрыва не прыгнешь?
– С обрыва?
– Мы-то, марксисты, давно уже всех в свинячье стадо сбили, а эти, «с горящей веселостью глаз», ныне стадо к обрыву кнутом гонят – прыгайте, мать вашу, прыгайте! Прыгнут, куда денутся… Сами-то они, попомни, на берегу останутся и новых «с горящей веселостью глаз» деточек себе нарожают. И все опять пойдет по кругу… Грустно, сын!
– Грустно, папа.
– И не потому грустно, что жизнь прошла в доказывании, что дважды два – восемь, не в том дело. Оскотинил нас Вселенский Хам дальше некуда. И мы, грешные, а с нами деточки «с горящей веселостью глаз» не скоро еще облик человеческий примем.
– Мне кажется, что дела не так уж плохи, папа… В конце концов, мы страна поголовной грамотности, у нас мощная наука, древняя культура. Наша интеллигенция не даст…
– Даст! Эта грязная шлюха кому угодно даст! – стукнул кулаком по столу отец. – Ленин когда еще подметил, что русская интеллигенция – говно! Настоящая интеллигенция, она столетиями из всех сословий прорастает. Без сеятеля, сама, как редкостная ковыль-трава. Ее и так крохи на Руси были, а к тридцать седьмому под корень эти крохи выкосили, чтоб они, не дай бог, непредсказуемо в народе не проросли. А та, о которой ты толкуешь, рабоче-крестьянская, она… Сурепка она скороспелая в поле ржи, сорняк зловредный. Сначала в ЧК друг на дружку стучали, потом в КПСС наперегонки перли, а нынче, глянь-ка, кульбит без разбегу – и доллару осанну хором выводят. А чтоб люди добрые не унюхали, как смердят оне, так про «общечеловеческие ценности» туману подпустили.