Молчание посвященных
Шрифт:
– Остановись-ка, сержант! Время есть – подышим свежим воздухом, – посмотрев на часы, сказал Метлоу водителю.
Тот подогнал джип вплотную к береговым камням, о которые с шипением и брызгами разбивались накатные волны.
Слушать рокот волн, вечную и грозную музыку моря, было для Джорджа лучшим лекарством и отдыхом. Привычку эту он приобрел давно, еще в юности, когда молодым офицером – выпускником академии Вест-Пойнт был направлен для прохождения службы в разведподразделение «зеленых беретов» на американской военной базе Гуантанамо, отрезанной от революционной Кубы глухим бетонным забором и многими рядами колючей проволоки.
В те годы не столько кубинская революция напугала американцев, сколько
Георг Мятлефф, как звался в ту пору Джордж Метлоу, сразу почувствовал это на себе. Стоило ему после служебной вахты в засекреченной радиорубке войти в бар, как он начинал ощущать на себе настороженные взгляды посетителей. Сослуживцы с некоторых пор смотрели на него с затаенным вниманием, как смотрят посетители зоопарка на диковинного зверя.
– Раша-а-а!.. – прокатывался иногда шепот между барными стойками.
Однажды один из сослуживцев, причислявший себя к коренным американцам-патриотам, перебрав виски с содовой, даже пытался разрешить проблему личной неприязни к «раша» кулаками. Но молоденький лейтенант «зеленых беретов» был не из тех христиан, кто, получив удар по одной щеке, подставляет другую.
После этого инцидента, закончившегося для «патриота» глубоким нокаутом и сломанной челюстью, командование базы категорически запретило лейтенанту посещение бара, а в служебных документах распорядилось впредь именовать его исключительно на английский лад. Так, помимо своей воли, он стал Джорджем Айвеном Метлоу. В гневе от того, что его лишают родовой фамилии, он подал рапорт об отставке, но получил категорический отказ – Пентагону был необходим точный, с мельчайшими нюансами, перевод радиоперехватов русских ракетчиков, базирующихся в Сьерра-Маэстра. Лейтенанту Метлоу не оставалось ничего другого, как подчиниться. Свободное время он коротал теперь не за стойкой бара с банкой пива, а в полном одиночестве на берегу Карибского моря, постигая божественную музыку волн.
Впрочем, в одиночестве была своя прелесть. Под глухой рокот прибоя можно было, не сдерживая фантазии, вообразить себя лихим пиратом на каперах Моргана или Дрейка. Или без помех предаться несбыточным мечтам о будущем после анализа начальной стадии своей военной службы во славу полосатого американского флага.
Иногда по горизонту проходили корабли под красными флагами, но особых эмоций они у него не вызывали. Его родиной была Америка, и все личные помыслы молодого офицера были связаны только с ней. А Россия – она лишь историческая родина. Как известно, у каждого американца без исключения где-нибудь есть своя историческая родина…
Чтобы не терять времени зря, он принялся за изучение арабского и персидского языков. Тогда же взялся за труды русских философов – Бердяева, Розанова, Ильина и даже прочитал в подлиннике многие произведения Пушкина, Толстого, Достоевского, до которых прежде все не доходили руки. Но особенно Метлоу увлекла поэзия русского «Серебряного века», он буквально упивался стихами и поэмами Блока, Гумилева, Хлебникова. А еще – белоэмигрантского казачьего поэта Николая Туроверова, судьба которого была зеркальным отражением судьбы его родного деда Егора Ивановича Мятлева – бывшего офицера Оренбургского казачьего войска. И хотя молодому лейтенанту тоска деда по всему русскому была совершенно непонятна и даже порой
Временами ему даже виделось, что это он сам, испытавший горечь военного поражения, перед вечным изгнанием нацарапал в Крыму эти строки. Незнакомая Россия становилась тогда для него более враждебной и зловещей, к смертельной схватке с которой необходимо было готовиться. Как и большинству американцев, русские казались ему непредсказуемым народом, от которого Штатам не приходится ждать чего-либо хорошего. Да и вся история российской государственности представлялась ему слишком сумбурной и лишенной как гуманистического, так и рационального начала.
Книжные знания воспитанному с детства в закрытом американском военном колледже и закончившему элитную военную академию лейтенанту Метлоу мало чем помогали в постижении русского национального характера, который прежде всего интересовал его в связи с бушующей в мире «холодной войной», грозящей в любую минуту превратиться в ядерную. Когда через некоторое время отец Метлоу, фермерствующий в Оклахоме, телеграфировал сыну, что из Австрии прилетел его любимый дед, лейтенант обрадовался: вот кто сможет ответить на вопросы о русской ментальности! Отец сообщал, что дед прилетел, чтобы повидаться с родственниками перед тяжелой операцией. Ему много лет не давал житья засевший под сердцем осколок немецкой мины, полученный в рождественскую ночь сорок первого года в Северной Африке, в боях с армией Роммеля. «Рождественский гусь от нацистской свиньи», – шутил никогда не унывающий дед.
В двадцатом году суровые ветры гражданской войны вымели его вместе с остатками войска барона Унгерна из российских пределов в Китай. Как только потом не гнула и куда только не бросала судьба лихого оренбургского казака… Лишь однажды, в галлиполийских лагерях Врангеля, она преподнесла ему единственный и бесценный дар – кареглазую Христину, дочь расстрелянного большевиками казачьего полковника. Через год у них родился сын, нареченный при православном крещении Иваном. Чтобы содержать семью, Егор Мятлев пошел служить в русский офицерский корпус при итальянской армии, который Муссолини вскоре бросил на завоевание Абиссинии. Не утратившие на чужбине понятий чести и веры, русские офицеры наотрез отказались стрелять в православных эфиопов. Итальянские пушки три дня и три ночи били прямой наводкой по обнесенному колючей проволокой лагерю русского корпуса. На исходе третьей ночи Егору Мятлеву с десятком самых отчаянных офицеров под покровом разыгравшейся песчаной бури удалось подползти по-пластунски к конной итальянской батарее. Перебив штыками пушкарей, они вырвались на их лошадях из этого ада.
С той поры фашизм стал для Егора Мятлева не абстрактной идеологией, а конкретным проявлением Вселенского Зла. И когда в Испании грянул франкистский путч, он переправил жену с сыном в Америку, а сам вступил в антифашистскую Интербригаду. Испанию он покидал с последними интербригадовцами и на французской границе был интернирован в концлагерь. Однако вскоре бежал и вступил во Французский Иностранный легион. В нем он и провоевал до последнего дня Второй мировой войны.
По окончании войны, расторгнув контракт с Легионом, дед осел в маленьком провинциальном городке у подножия австрийских Альп.