Молчание сфинкса
Шрифт:
— Где ты их откопал?
— О, это в консерватории — заглянул случайно с приятелем из французского посольства. Он меня и познакомил. Молодежный квартет, победитель конкурса в Праге, — Салтыков разглядывал молодых музыкантов, как кукол — восхищенно и придирчиво. — Как всякие начинающие гении, они бедны, неустроенны… Я пригласил их сюда. Возможно, мы даже снимем с ними клип здесь, в декорациях усадьбы… Ты осуждаешь меня?
— Что ты, нет, — Мещерский потупился.
— Здесь было очень плохо все эти дни. Очень тяжело, понимаешь? Какое-то смертное оцепенение во всем, отчаяние, страх, недоверие
— Из крепостных? — спросила Катя.
— Да, конечно же, из крепостных… Сереженька, я тебя спросить хотел, а что Аня, она…
— Она снова работает в антикварном магазине. Это все, что я знаю, — сказал Мещерский. — Может быть, ты все-таки сам позвонишь ей?
— Непременно. Л и тогда хотел. Тогда… Как же все это… ужасно! Ведь было так хорошо, и вот, — Салтыков махнул рукой. — Вы устали с дороги. Екатерина, Катенька, прошу вас; чувствуйте себя как дома. Сегодня мы не станем больше говорить ни о смертях, ни об убийствах — сегодня будет только музыка. Друзья! — окликнул он уставших музыкантов. — Пожалуйста, продолжайте!
Осеннее солнце дробится в стеклах, играет огнями. Гроздья рябины, желто-багряный узор листвы. Один явный погожий денек на недели дождей…
Подошел Малявин. Мещерский забормотал слова соболезнования. Малявин поздоровался с ними за руку, показал на музыкантов:
— Складно играют, как по нотам. Оригинально вы это придумали, Роман Валерьянович.
Катя разглядывала его украдкой: помятое лицо, потухший взгляд. Что было в этой его фразе? Одобрение или упрек, равнодушие или неприязнь?
Один, только один ясный погожий денек на сотни лет дождей…
.А в гостиной ждал их еще один сюрприз — Леша Изумрудов собственной персоной. Дни, проведенные в предварительном заключении, не прошли для него даром. Увы, юный красавец выглядел сейчас неважно. Сидел на диване вместе со своим приятелем Валей Журавлевым, смотрел по телевизору фильм — ужастик по роману Стивена Кинга.
— Привет, — поздоровалась Катя. — Слава богу, вас Я отпустили. Все тут так переживали из-за вас, Леша.
Он посмотрел на нее, вздохнул, подвинулся, давая место.
— Изумруд, ты лучше расскажи, с кем ты в камере парился, — хмыкнул Валя.
— Да ну, вспоминать неохота, — красивые черты Леши Изумрудова исказила брезгливая гримаса.
— Ну интересно же, расскажи. Вам интересно, правда? — наклонился Валя Журавлев к Кате.
Она почувствовала исходивший от него запах пива — едва уловимый. Видно, молодое поколение этого дома спасалось от тягостной атмосферы своими средствами: ребята явно уже успели раздавить по банке «Туборга».
— Леша, расскажите, — поддержала Катя. — Если, конечно, вам это не тяжело.
Валя Журавлев убавил звук телевизора.
— Мне сейчас кажется, что все это было не со мной. Представляете, я сидел с настоящим психом, — Изумрудов скривил губы. Были они у него, как заметила Катя, пухлые и чувственные. — Я даже решил сначала, что раньше в этой нашей больнице лечился, в дурдоме. Тварь редкая. Целыми днями рассказывал мне, как он перед здешними тетками голым, без трусов по улице бегал. Раздевался и пугал до полусмерти…
— Извращенец, — согласился Валя Журавлев. — А за что он сидел?
— Мне показалось, его за убийства арестовали.
— За убийства? — Валя покачал головой. — Ни фига себе. Во дают. А тебя тогда за что же? Где логика-то? Где у ментов мозги? Нету мозгов. Меня знаете как в прошлый раз допрашивали? — живо обернулся он к Кате. Было видно, что он рад любому новому собеседнику, чтобы поделиться, посплетничать.
— Как? — спросила Катя с искренним любопытством.
— Да круто, вот как, — Журавлев усмехнулся. — У меня живот пополам скрутило в тот день. Отравился я какой-то дрянью. С унитазом в обнимку все утро провел. Думаете, менты мне посочувствовали? Ни фига! Приехали двое — вот такие шкафы. Под потолок. Вытащили меня из туалета, давай вопросы мне бросать — что да как. А я чувствую — не могу, кончаюсь. Больше всего боялся — повезут они меня к себе, в отделение, как говорили, а я и уделаюсь весь по дороге. Ну тогда вообще — бери веревку и вешайся.
— Но все обошлось? — спросила Катя.
— Обошлось, но нервы мне как струны надорвали, — Журавлев потянулся к газете, которую Катя вытащила из сумки и словно невзначай положила на самое видное место. — А это что у вас? «Новости»? А я думал, с программой передач…
— Это для вашего Романа Валерьяновича, — пояснила Катя. — Там статья большая о том самом ЧОПе, что вас охранять будет.
— Меня в камере день и ночь сторожили, — голосом бывалого человека изрек Изумрудов. — То в «глазок» глянут, то кормушкой брякнут. А я все равно каждую ночь не спал. Боялся, что псих этот, Мячиков, сокамерник мой… Ну он же извращенец, мало ли что такому в голову придет, правда? И кого когда еще охрана спасла?
— А он что, Леха, к тебе действительно приставал? Домогался? — спросил Журавлев.
— Пошел ты. Я б ему так домогнулся — устал бы кувыркаться, — Изумрудов стиснул кулак. — Но все равно неприятно. Такая тварь заразная… Нет, что вы там не говорите, а в тюрьме ничего хорошего нет, — он хотел подняться, но Катя удержала его:
— Леша, побудьте с нами, не уходите. Я вот сижу здесь и вспоминаю, как тогда, в тот вечер, покойная Марина Аркадьевна тут так же, как мы, сидела. Вот жизнь какая, а? Валя, вы, кажется, тоже тогда тут с ней были?
— Был, — Журавлев кивнул. — Она такая грустная стала… Знаешь, Леха, когда патрон тебя выручать помчался, она так что-то расстроилась, так расстроилась! Прямо сама не своя была. Я ей говорю: вам ли переживать из-за… В общем, забила бы на вас с патроном, и все. И кранты.
— Она была на редкость красивая женщина, — заметила Катя.
— Да, — Журавлев снова кивнул. — Я таких никогда раньше не видел.
Катя хотела пошутить: мол, какие твои годы — еще увидишь, встретишь, но ее внимание отвлек Изумрудов. Он взял газету, лениво пролистал ее и остановился на той самом объявлении о «купоне счастья».