Молчание золота
Шрифт:
Юнус между тем говорил — медленно, как вычитывал, и словно нарочно для того, чтобы я его лучше понял, то есть по-русски:
— Гаденыш ты, гаденыш. Недаром наши говорят, что ты замешен на помете жабы или змеи. Да и отец твой, Рашид Мансурович, сомневается, что ты — его сын. Наверно, твоя мать, шлюха, нагуляла тебя от какого-нибудь сраного русского, их много тут ошивалось раньше! — Нож свистнул в воздухе, впился в дерево рядом с левым ухом мальчика. Я застыл как завороженный. — И парни говорят, что у тебя недобрый глаз. Рисует он, сука!.. Что ты там рисуешь? Лучше бы ты сдох, честное слово.
Нет, Юнус в самом деле был под кайфом. Ну и ну! А я уже было похвалил Рашида Радоева за разборчивость в подборе людей. Впрочем, каков поп, таков и приход.
— А если у меня сейчас дрогнет рука, — продолжал «вычитывать» Юнус, — то твой палаша еще выпишет мне премию и сделает представление на звание капитана, вот так. Потому что я выполню то, о чем он давно мечтает, но никак сам не решится. Хотя и чует, что ты сын кишлачной шлюхи и задроченного русского козла, а вовсе не Рашида Радоева!
Нож свистнул в воздухе, мальчик вздрогнул всем телом, и лезвие пришпилило к деревянной панели его рубашку. Наверно, третий по счету нож задел тело, потому что ткань окрасилась кровью, а мальчик скрипнул зубами. Но он не крикнул, тем более не заплакал. Он только закрыл глаза, а Юнус облизнул губы, наверно, готовился продолжать свой замечательный монолог. Я рывком распахнул дверь. Юнус, верно, вовремя увидел мое отражение в том самом зеркале, в котором я видел его лицо, потому что он молниеносно развернулся и швырнул нож в меня. Утверждается, что, когда кидают подобный метательный снаряд с расстояния менее чем в пять шагов, уклониться от него невозможно. Но это, конечно, если нож направляет умелая, должным образом набитая рука. Я успел уклониться. Нож пробил насквозь филенку двери и прочно застрял в ней. Юнус оскалился и проговорил:
— А-а, я так и знал, что вы только притворялись пьяными, а на самом деле пробрались сюда вместе с этим французом, который строит из себя дурачка. Я говорил хозяину, только он не стал меня слушать: сумели вы, русские собаки, заморочить ему мозги. Видно, крепко помогает вам шайтан!
— Интересно, а кто помогает тебе, Юнус, если ты издеваешься над маленьким ребенком? Наверно, Аллах, да?
Юнус метнулся ко мне, в его узких глазах засверкала животная, ничем не ограниченная и не мотивированная ярость:
— Да я тебя!..
Я уклонился от его выпада и нанес ему мощный боковой удар в челюсть, а потом двумя мощными пинками в живот отбросил на пол. Юнус изогнулся от боли, но смотрел не на меня: его глаза были прикованы к мальчишке, он даже выкрутил шею, чтобы лучше видеть ребенка, подвешенного к потолку Глаза у Юнуса были совершенно сумасшедшие, и не оставалось никаких сомнений, что он побаловался наркотой, и недурно так побаловался.
— Ты… ты за кого заступаешься, сволочь? — простонал он, и эти слова адресованы были уже явно мне. — Этот гаденыш… его давно нужно утопить, а Рашид заставляет его таскать вино и закуски себе в бассейн! Не удивлюсь, если в один день Рашид утонет… вот этот щенок наколдует.
— Ты что такое несешь? — сказал я. — Совсем, что ли, крышу сорвало, болван? Ты что же это в ребенка ножами кидаешься? Тут тебе цирк, что ли, обезьяна узкоглазая?
Юнус зло сощурился, словно подтверждая делом данную ему характеристику касательно «узкоглазости», и выговорил:
— Если бы это был нормальный ребенок, я, быть может, и не стал бы. И ты вообще не лезь не в свое дело, скотина!.. — вскинулся он и тотчас же получил удар в переносицу. Бил я на совесть, потому Юнус с силой стукнулся затылком об пол и вырубился. На лице начал наливаться полновесными, насыщенными красками добротный такой кровоподтек. Я же, подойдя к мальчишке, одним взмахом перехватил веревку, на которой его подвесил к потолку добрый дядя Юнус, и поставил на пол. Мальчик склонил голову, на меня не смотрел, растирал онемевшие запястья, на коже которых пролегли довольно глубокие красные полосы. Ну и сволочь этот Юнус!.. Что уж говорить о заботливом отце, подполковнике Радоеве, в доме которого так издеваются над собственным его сыном, а дело до этого есть только какой-то «русской собаке» — мне, Сергею Пастухову?
— А что это он так на тебя накинулся? — спросил я. — Эй, мальчик… ты меня слышишь?
Ответ последовал не сразу, но был настолько неожиданным, что окупил все мгновения неловкой паузы:
— Да уж конечно. Я его понимаю, дядю Юнуса. Он просто не хочет умирать, вот и разозлился. Я бы на его месте тоже разозлился.
Он поднял на меня свои черные глазенки и с интересом стал приглядываться. В его облике было что-то от собачонки, принюхивающейся к человеку, только что прикормившему ее с руки.
Я даже несколько оторопел, услышав слова этого маленького человечка:
— То есть, как это? Не хочет умирать, потому и разозлился. Я вот тоже не хочу умирать, да только не злюсь, как он.
Он склонил голову к плечу и сказал, выговаривал русские слова с легким, неуклюжим таким смешным акцентом:
— Да ну. Ты — другой. Тебе еще не скоро умирать. А дядя Юнус увидел, что я его пририсовал рядышком с чудищем, вот он и разозлился. Боится, что скоро умрет, вот он на меня и рассердился. А я на него не обижаюсь.
Он говорил это очень спокойно, тонким, тянущим слова голоском, но у меня мороз пробежал по коже. Я спросил:
— Как тебя зовут?
— Эркин, — ответил он. — Эркин. Я очень люблю рисовать. Но я же не виноват в том, что меня не любят за то, что я люблю рисовать. Ведь правда, не виноват? Потому что я рисую только то, что правда, а папа и другие меня за это не любят. Папа заставляет меня плавать и приносить вино и всякую еду, а я не люблю плавать, потому что вода… она такая… мокрая. И я не люблю ручьев и рек. А ты любишь рисовать?
На этот вопрос я не ответил. В тот момент, когда я задавал его, мой взгляд коснулся деревянной панели, к которой прислонялся спиной мальчик Эркин, когда висел, подвешенный к потолку. К этой панели был прикреплен рисунок, тот самый, край которого я видел, когда Эркин еще закрывал его своей маленькой спиной. Между тем рисунок был вовсе не маленький, от края до края не меньше шестидесяти сантиметров, и еще полтора метра в высоту. С первого взгляда казалось, что бумага покрыта какими-то аляповатыми пятнами, слабо складывающимися в единое целое… но, приглядевшись, я почувствовал, как холодеют мои ноги и врастают в пол.