Молчание
Шрифт:
***
После окончания допроса Итидзо и Мокити еще дней десять держали в темнице на улице Сакура. Почему только двоих? Да потому, что выпустили - вернее сказать, прогнали - только отступника Китидзиро, и с той минуты он бесследно исчез. Разумеется, до сих пор в деревню он не вернулся - наверное, не хватило духа.
Дождливый сезон еще продолжался. Каждый день моросил мелкий дождь. Я понял, как безысходно мрачно это дождливое время: кажется, все кругом сгниет до корней. Поселок выглядел безжизненным, мертвым.
Все понимали, какая судьба ожидает заложников. Все трепетали от страха при мысли, что скоро и остальных тоже постигнет такая же участь, так что почти никто не выходил на полевые работы. За обезлюдевшими полями виднелось мрачное море.
Двадцатого числа в деревню опять прискакали, нахлестывая коней, чиновники-самураи для оглашения приговора: Итидзо и Мокити с позором провезут по улицам Нагасаки, а затем они будут распяты на «водяном кресте» здесь, у деревни.
Двадцать второго числа крестьяне увидели на серой дороге под проливным дождем вереницу путников, походивших издалека на рассыпанные горошины. Они двигались по направлению к деревне. Постепенно фигуры людей обрели отчетливые очертания. В центре процессии на лошадях сидели, понурившись, связанные Итидзо и Мокити. Крестьяне укрылись в домах, в страхе заперев двери. За стражниками плелись жители поселков, лежащих вдоль дороги из Нагасаки. Из нашей хижины было хорошо видно это шествие.
На берегу чиновники приказали разжечь костер и разрешили погреться у огня вымокшим под дождем Мокити и Итидзо. Как нам рассказали потом, в виде особой милости им. поднесли по чарочке сакэ. Мне вспомнилось, что умирающему Иисусу поднесли смоченную в уксусе губку...
Два столба, связанные в форме креста, водрузили у самой воды. К перекладинам привязали Итидзо и Мокити. С наступлением ночи, когда начнется прилив, вода поднимется до самого подбородка. Смерть наступит не сразу, пытка будет продолжаться несколько суток, пока жертвы окончательно не ослабеют душой и телом и только тогда наконец испустят дух. Чиновники заставляют крестьян смотреть на их страдания, чтобы в другой раз тем было неповадно даже близко подходить к христианам.
Итидзо и Мокити привязали к столбам после полудня; оставив четырех стражников, чиновники снова сели на лошадей и уехали. Зрители, вначале толпившиеся на берегу, из-за холода и дождя тоже постепенно разошлись.
Начался прилив. Фигуры мучеников были неподвижны. Волны с однообразным шумом набегали на погружающийся в сумерки берег, постепенно заливая им ноги, бедра, потом достигли груди - с тем же однообразным шумом откатываясь назад. С наступлением темноты О-Мацу с племянницей принесли угощение караульным и попросили разрешения дать поесть осужденным. Получив согласие, они в утлой лодчонке подплыли к крестам.
– Мокити! Мокити!
– окликнула О-Мацу.
– Да...
– отозвался Мокити.
Тогда она окликнула Итидзо, но у того уже не было сил отвечать. Однако он был еще жив и потому время от времени чуть покачивал головой.
– Тяжко вам... Но терпите! Оба падре и все мы молимся за вас. Мы верим, что вам уготован параисо...
– старалась ободрить их О-Мацу, но, когда она попыталась вложить в рот Мокити кусочек батата, он отрицательно покачал головой - наверное, хотел, раз все равно уж смерти не миновать, скорее избавиться от страданий.
– Отдайте еду Итидзо, тетушка...
– прошептал он.
– Дайте ему поесть, А я уже больше не могу терпеть эту муку...
О-Мацу с племянницей, заливаясь слезами, возвратились на берег, так и не сумев хоть сколько-нибудь облегчить участь несчастных. На берегу они все еще продолжали громко плакать под проливным дождем.
Наступила ночь. Красное пламя костра, у которого грелись стражники, смутно виднелось из нашей хижины. А на морском берегу толпились жители Томоги, тщетно вглядываясь в окутанное тьмой море. И небо, и море тонули во мраке, так что не видно было ни Мокити, ни Итидзо. Невозможно было разглядеть даже, живы они или уже мертвы. Плача, мы беззвучно молились. И вдруг все услышали голос - кажется, это был голос Мокити, Чтобы укрепиться духом, он прерывающимся голосом пел христианский гимн:
Мы пойдем, мы придем
В храм параисо,
В дивный храм параисо,
Прекрасный храм...
Люди в молчании слушали его пение. Стражники тоже слушали. Сливаясь с шумом волн, голос то прерывался, то доносился снова.
Двадцать четвертого числа целый день опять моросил мелкий, похожий на водяную пыль дождь. Деревенские, сбившись в кучку, смотрели на видневшиеся вдали столбы с привязанными к ним жертвами. Изогнутое дугой побережье бухты было пустынно, шел дождь, «язычники» из чужих деревень приходившие поглазеть на казнь, сегодня не явились. Наступил отлив, вдали виднелись два одиноко торчащих столба. Невозможно было разглядеть распятые на столбах фигуры. Как будто Мокити и Итидзо сами обратились в кресты, Только доносившиеся время от времени тяжкие стоны - это стонал Мокити - свидетельствовали, что несчастные еще живы.
Иногда стоны смолкали. У Мокити уже не было сил петь, как вчера. Но спустя некоторое время ветер снова доносил его голос до берега, и всякий раз, когда слух улавливал его стон, напоминавший мычанье, крестьяне плакали, содрогаясь всем телом. В полдень снова наступило время прилива, одна за другой набегали мрачные, темные волны, постепенно поглощая столбы. Иногда валы, окаймленные белыми гребнями пены, перекатывались поверх столбов и разбивались о берег. Над водой пролетела птица и скрылась в морской дали. На этом все было кончено.
То была мученическая кончина. Но какая! Долгое время я совсем иначе рисовал себе мученичество. В Житиях святых рассказывалось о кончине славной, прекрасной - как в минуту, когда душа мученика взмывала к небу, трубили ангелы и небеса озарялись неземным сиянием. Но кончина японцев, которую я описал Вам, вовсе не была прекрасной - они умерли мучительной, жалкой смертью. А дождь все льет и льет, и море, сгубившее их, по-прежнему упорно и зловеще молчит...
Вечером опять приехал чиновник. По его указанию стражники собрали мокрые сучья и обломки деревьев, чтобы предать сожжению снятые со столбов тела Итидзо и Мокити. Это было сделано для того, чтобы христиане не унесли их тела для погребения. Трупы сожгут, и пепел выбросят в море. Черно-красное пламя костра изгибалось на ветру, над побережьем плыл дым. Жители деревни, не шевелясь, отрешенно следили, как плывет в воздухе этот дым... Когда все было кончено, люди понуро, волоча ноги, разбрелись по домам.
Сегодня я пишу Вам это письмо и время от времени выхожу за дверь хижины - взглянуть на раскинувшееся внизу море, - море, ставшее могилой для этих японских крестьян, так веривших нам. Но море молчит, безбрежное, черное, мрачное. Даже птиц не видно под свинцовыми тучами.
Ничто не изменилось. Вы, наверное, скажете: «Нет, не напрасной была их смерть! То были камни, которые лягут в фундамент Храма». И еще Вы скажете, что Господь никогда не посылает испытаний, превышающих наши силы... что Мокити с Итидзо обрели сейчас вечное блаженство, так же, как многие погибшие до них японские мученики... Разумеется, я тоже не сомневаюсь в этом. Но почему же сердце мое полно скорби? Почему, терзая душу, звучит в ушах гимн, что, задыхаясь, пел привязанный к столбу Мокити?