Молитва об Оуэне Мини

Ирвинг Джон Уинслоу

Мне она напоминает одну дамочку из Нью-Йорка, в свою очередь здорово напомнившую мне Митци Лиш. Несколько лет назад дамочка привезла свою дочь в школу епископа Строна для собеседования. Мать пожелала поговорить с кем-нибудь с английской кафедры — чтобы выяснить, как она заявила директрисе, не слишком ли у нас «провинциальный» подход к литературе. Душа этой женщины представляла собой бурлящий котел сексуальных противоречий. С одной стороны, она хотела отдать свою дочь в канадскую школу (она все твердила — «в школу старого образца»), чтобы «спасти» ее от опасностей и соблазнов Нью-Йорка. Нью-йоркцы ну просто заполонили все школы Новой Англии, заявила она, а для юной девушки это буквально трагедия — не иметь возможности приобщаться

к ценностям и добродетелям старого доброго времени.

С другой стороны, сама она оказалась из тех нью-йоркцев, которые «умирают» без своего Нью-Йорка, стоит им хоть на минуту оттуда отлучиться; они уверены, будто весь остальной мир похож на захолустный позорный столб, к которому людей вроде нее — то бишь утонченных и образованных, привыкших к напряженному ритму большого города — так и норовят привязать старомодными ценностями и добродетелями и держать так, пока они не испустят дух от смертной скуки.

— Скажите честно, — понизив голос, обратилась она ко мне, — чем вообще здесь можно заняться взрослому человеку?

Полагаю, она имела в виду: во всем Торонто, во всей Канаде, во всей этой, так сказать, глуши. И при этом дочку ей желательно отослать подальше, чтобы оградить от шокирующей житейской мудрости, которая превратила мамашу в пленницу Нью-Йорка!

Ее сильно заботило, не многовато ли канадских писателей у нас в обязательных списках литературы; поскольку сама она их не читала, то подозревала их в самой дремучей ограниченности. С дочкой я ни разу не встретился; вполне возможно, это славная девчушка — она, возможно, немного боялась, что будет скучать по дому, но все равно, наверное, славная. Мать раздумала отдавать ее в школу, хотя заявление девочки уже было принято. Скорее всего, дамочка сама не поняла, зачем приехала в Канаду, — впрочем, и я ведь не могу утверждать, что приехал сюда с четкой целью. А может, мамаша опасалась за себя — как она выдержит, навещая ребенка в такой глуши.

У меня вообще-то есть своя версия — почему девочку так и не отдали в нашу школу. Мамаша стала меня клеить! Давненько со мной никто такого не проделывал. Я уже решил было, будто мне эта опасность больше не грозит, но мамаша вдруг ни с того ни с сего сказала:

— Чем здесь можно заняться, чтобы хорошенько отдохнуть? Может, вы мне покажете?

Школьное начальство пошло на довольно необычный, если не сказать исключительный, шаг, поместив девочку на ночь в одну из общежитских комнат — так, дескать, она быстрее познакомится с другими ученицами, тоже американками, и все такое прочее. А мамаша поинтересовалась, нельзя ли нам с ней «скоротать вместе вечерок где-нибудь в городе»!

— Я в разводе, — поспешно добавила она непонятно зачем: кто бы в этом сомневался. Но тем не менее!

Я, конечно, не могу похвастаться, будто умею ловко уклоняться от столь бесцеремонных приглашений. У меня нет особого опыта по этой части. Думаю, я все скомкал, как последний болван; нет сомнения, я дал этой дамочке еще один наглядный пример «провинциальности», на которую она обречена натыкаться повсюду за пределами Нью-Йорка.

Как бы там ни было, наша встреча закончилась печально. Сделав мне такое предложение, эта женщина, на ее взгляд, проявила немалую смелость; то, что у меня не нашлось смелости принять ее щедрый дар, явно характеризовало меня как жалкое трусливое создание. Авансом удостоив меня своих чар, она затем почувствовала себя вправе излить на меня все свое безграничное презрение. Она сказала Кэтрин Килинг, что наши списки обязательной литературы оказались «еще провинциальнее», чем она опасалась. Поверьте: это я показался ей «провинциальным» — не списки литературы, а я! Я по темноте своей недотумкал, какое занятное у нас с ней могло получиться свидание.

И вот теперь я должен на своей родной английской кафедре терпеть женщину того же типа — вздорную тетку, что точно так же барахтается в море своих сексуальных конфликтов… Элеонора Прибст!

Она скандалила даже из-за того, что я решил взять для своего класса «Бушующую бурю»; видите ли, мне просто не хватает ума понять, что «Пятый за сценой» «гораздо лучше». Разумеется, в моем курсе я даю оба эти романа, да и много других произведений Робертсона Дэвиса, с великим — я бы даже сказал с величайшим — удовольствием. Я заявил, что до этого с успехом давал девочкам «Бушующую бурю». «Школьники и сами чувствуют себя актерами-любителями, — сказал я. — По-моему, все эти интриги, что происходят в местном театральном обществе, кажутся им страшно забавными и вместе с тем хорошо знакомыми». Но мисс Прибст пожелала выяснить, хорошо ли я знаю Кингстон. Само собой, я знаю, по крайней мере, что под городом с вымышленным названием Солтертон писатель подразумевал Кингстон. Да, я слышал об этом, ответил я, хотя мне самому лично в Кингстоне побывать не довелось.

— Не довелось! — воскликнула она. — Ну конечно, чего еще можно ожидать, когда «канлит» преподают американцы!

— Я терпеть не могу термин «канлит», — осадил я мисс Прибст. — Мы ведь не называем американскую литературу «амлит», и я не вижу оснований сводить весьма интересную литературу этой страны к подобным уничижительным сокращениям. К тому же, — продолжал я, — Дэвис представляется мне писателем мирового значения, и потому я предпочитаю рассказывать не о том, что в его книгах есть канадского, а о том, что в них есть замечательного.

Это стало началом войны. Она обвиняла меня, что я в своем одиннадцатом классе заменил «Скотный двор» Оруэлла его же «Днями в Бирме». С точки зрения «непреходящей важности» на первом месте стоят «1984» и «Скотный двор», сказала она, и потому, мол, «Дни в Бирме» — это «скверная замена».

— Оруэлл есть Оруэлл, — возразил я. — И «Дни в Бирме» — хороший роман.

Но мисс Прибст окончила университет Квинс (отсюда ее доскональное знание Кингстона) и сейчас пишет докторскую диссертацию в университете Торонто на тему, каким-то боком касающуюся «политики в литературе». Не по Гарди ли я писал свою диссертацию, спросила она как-то, явно подразумевая «всего-навсего по Гарди» и «всего-навсего магистерскую диссертацию».

И я спросил свою давнюю приятельницу Кэтрин Килинг:

— Как ты думаешь, может, Бог создал Элеонору Прибст, чтобы меня испытать?

— Ты и так большой грешник, — засмеялась Кэтрин. — А еще и злобишься!

Когда я «злоблюсь» по-настоящему, то показываю палец; точнее — я показываю то, чего недостает. Я показываю отсутствие пальца. Надо бы приберечь отсутствующий палец для следующей стычки с мисс Прибст. Я благодарен Оуэну Мини за очень многое; мало того что он спас меня от Вьетнама, — он создал для меня идеальное учительское орудие, изумительное средство для привлечения внимания класса в те минуты, когда оно рассеивается. Я просто поднимаю руку и делаю указующий жест. Интрига именно в отсутствии того, чем указывают, — взгляды в мгновение ока обращаются на меня. На преподавательских собраниях это тоже здорово срабатывает.

— Прекрати тыкать в меня этой штукой! — как говаривала Хестер.

Но дело не в «штуке», а в том, чего больше нет. Ампутация была сделана очень чисто — самый ровный срез, какой только можно представить. В моей культе нет ничего страшного или уродливого — ничего даже отдаленно напоминающего увечье. Не пальца мне не хватает — я лишился большего. У меня больше нет Оуэна Мини.

Вскоре после того, как Оуэн отсек мне палец, — где-то в конце лета 67-го, когда он приезжал в Грейвсенд в отпуск на несколько дней, — Хестер заявила Оуэну, что не придет к нему на похороны. Она отказалась категорически.