Молитвенник хаоса
Шрифт:
Мой ближний не слепое и немое насекомое, мой ближний и не семяизвергающий робот, мой ближний никогда не будет безымянной единицей во власти неясных и путаных идей, всё это — выкидыши человеческого рода, и мы позволим их радости и их боли, в равной степени абсурдным, раствориться в ночи. Что нам до небытия этих рабов?
Никто не спасет их ни от них самих, ни от действительности, всё располагает к тому, чтобы объять их мраком, ибо они были порождены случайностью деторождении, после чего и сами наклепали из своего теста кирпичей, и вот они уже встали ровными рядами, и груда их тел возвышается до небес. И это люди? Нет. Погибельные массы не состоят из людей, ибо человек начинается там, где толпа складывается в гробницу человеческого.
Можно будет восстановить
Отчуждение — первый долг, которого у человека в избытке, и этот долг исполняют миллионы, одновременно отчужденные и убежденные, бессильные и одержимые.
Можно возродить этот мир на гробнице погибельных масс, порожденных хаосом и осужденных на смерть, и всем святым вселенной, помноженным на тысячу, не вытащить их из бездны, потому что в спасении больше нет смысла, когда на него рассчитывают миллиарды.
Незачем докупать кирпичи, — а порядок есть хаос стен, — которые формируют лабиринт. Где в нём место для человека? Место элемента среди взаимозаменяемых элементов, слепленного, как и мириады ему подобных, из общего теста.
Наши худшие враги — те, кто говорит нам о надежде и пророчит будущее, полное радости и света, работы и мира, в котором разрешатся все наши проблемы и исполнятся все желания. Им ничего не стоит без конца возобновлять свои обещания, потому что платим за них мы, без конца их выслушивая и не получая ничего, кроме ложных идей, и чем дальше, тем сильнее эти идеи нами овладевают, тем сильнее затягивается на нашей шее узел противоречия, мы начинаем шататься под грудой неясных и путаных понятии, которые прикидываются научными и заслоняют от нас всё то, что в течение вот уже трех веков пыталось открыть нам глаза.
Пустословие, которое называется диалектикой, позволяет доказать всё что угодно, в зависимости от текущих нужд и интересов говорящих, потому что диалектика отменяет всякие ориентиры и возможности сопротивления: это машина производства хаоса, пусть и во имя порядка, это в самом деле предельное усилие нашего ума, поставленное на службу абсурду, и благодаря ему у разложения появляется поле действия, ибо его проповедники умрут последними, уничтожив всё, чтобы в небытие осталось хоть что-то.
Порядок методически готовит свое уничтожение, соблюдая дисциплину, которую он нам предписывает; ученые мужи множат открытия, которые берет на вооружение порядок, одержимый безумием; наконец всё располагает к худшему, и мы настойчиво — во имя морали и веры — следуем по путям, которые нас туда ведут; традиции соревнуются в лицемерии и злой изобретательности, нам не избежать этого соревнования, и порядок следит за установлением баланса, на конце которого зияет пропасть. У абсурда есть своя логика, и мы следуем за ее фазами, мы даже думаем, что что-то изобретаем, тогда как на самом деле мы не делаем ничего, что бы не укладывалось в общий план, который мы исполняем, сами того не зная: это механизм, в котором тысячи тысяч шестеренок медленно вырабатывают единственную погрешность, которую они полагают атрибутом человека, тогда как порядок довольствуется ролью абсурдного эхо этого механизма. Будучи слепцами по долгу службы, мы опираемся на порядок еще более слепой, чем мы, но убежденный в своей проницательности, такова двойная ошибка, и отныне никому не избежать краха, который эта операция готовит в равной степени всем народам.
Уроки Истории красноречивы, но мы больше не желаем их слушан,, мы отклоняем Историю, только для того чтобы имен, возможность отрицать действительность и упорствовать в наших иллюзиях, мы верим в чудеса, пусть и отдавая себя на волю судьбы, в надежде на изменение, основанной только на нашей вере в утопию, мы отступаем перед тем, что нас влечет.
Это своеобразное помешательство, которое охватило даже самые трезвые, математические и циничные умы, это рента, которую они платят идеализму, и будущее посмеется над их детальными расчетами и диалектическими выкладками на службе у неясных и путаных идей.
Среди нас нет ни одного ответственного лица, которое имело бы смелость предвидеть катастрофу, не говоря уже о том, чтобы ее признать, ведь категорический императив нашего времени — оптимизм у края пропасти, мы вернулись к магическим заговорам, мы призываем, мы изгоняем, но самое странное состоит в том, что порядок вобрал в себя смехотворность наших методов, и наши Президенты стали просто чудотворцами, а мы, их подчиненные, стали просто кивающими жертвами.
Нас втягивают в лабиринт, рассказывая о коммуникации, и нас заставляют отступать ради любви к грядущему преодолению и окончательному расцвету. Хозяева нашей мысли не прекращают переливать из пустого в порожнее, и, заменив три дюжины известных нам слов на три дюжины неизвестных, они сформируют шифр для личного пользования, сообщив нам, что заложили новые основы, в связи с чем мы должны выказать им восхищение.
Никогда еще мирозданию не предпосылали таких безграмотных объяснении, все веса и меры сместили, все ориентиры сделали проблематичными, и я говорю не о признании или непризнании терминов, мы входим в эпоху хаоса идей, и к этому нас ведет словесная проституция. Вещи перестали быть самими собой, каждая мнит себя другой, отказываясь стать тем, что из себя строит, в связи с чем возникает множество невообразимых махинаций, авторы которых сами путаются в фантазмах, которые их окутывают. В результате — всемирное оцепенение, и если бы мы слушали уроки Истории, мы бы знали, что одна из самых проторенных дорог ведет от оцепенения к идиотизму.
Мы пускаемся в идиотизм наперегонки, во всех областях, и наши изобретения не избавляют нас от парадокса. Всё более глупые люди среди всё более умных орудий, мы подчиняем себя их законам, они нами распоряжаются, и надо сказать, не лучшим образом, и главы наших государств первыми окажутся у них на побегушках, вовлекая и нас в это безграничное подчинение.
Наши орудия нас преодолели, вот оно - то преодоление, которое нам пророчат наши жрецы; мы уже ощущаем, что наши орудия расцветают, вот он — тот расцвет, который наши жрецы нам живописуют; мы с нашими орудиями больше не говорим на одном языке, поэтому в моде слово «коммуникация»; наши орудия ведут нас непонятно куда, случайность обретает новое измерение, а с ней и необходимость, и обе — в ущерб свободе, которая сливается с неопределенностью...
В конечном счете поглядите на нас, лишенных предков, стоящих на грани смертельного погружения в море нелепости. Хватило нескольких поколений, чтобы продырявить самые крепко сбитые судна, и всё это мы, мы сами, а никакие не бури Истории.
Всё охвачено духом разложения, мы радостно капитулируем перед ужасом и заболеваем спасительным безумием, мы без удержки реформируем программу обучения, перелопачивая, один за другим, элементы, которые служили ступенями на пути к ясности.
Вместо них, захваченные жаждой инноваций и страхом выйти из моды, мы предлагаем подрастающему поколению хаос ошметков и отказываем в уроках Истории. И вот мы отказываемся от диалектики меняющегося и неизменного, мы жертвуем вторым в пользу первого и затем удивляемся, обнаружив себя среди варваров и безо всяких ориентиров.
Ибо мы умеем только варваризовать тех, кого якобы учим, и, делая вид, что готовим их к жизни, мы разоружаем их перед ее лицом. Посреди безостановочного изменения надо бы больше, чем когда-либо, держаться за непоколебимое, больше, чем когда-либо, культивировать Гуманизм и изучать Филологию и Историю, больше, чем когда-либо, снабжать себя ориентирами и эталонами весов и мер. Мы виновны в том, что сегодня капитулировали перед тем, что поглотит нас завтра.