Молодежь в городе: культуры, сцены и солидарности
Шрифт:
В отличие от западных, российские клаберы говорили не о растворении и «слиянии с толпой», «интенсивности чувственных контактов» (что характерно для исследовательских текстов в постсубкультурном жанре), а о комфорте и домашнем уюте; клуб был для них «вторым домом», территорией, где люди и место сливаются в живой и непосредственной коммуникации, способствующей личностному прогрессу и развитию [Yurchak, 1999]. В этом явно выражалось празднование свободы, когда субкультурщики и их ключевые герои получили легитимное право на выбор «своих»: открытое общение со своими на своем языке, в своем пространстве, занятом своими.
Во всех трех городах продвинутые составляли на молодежных сценах меньшинство. Большинство молодежи «зависало» по квартирам, во дворе дома или школы, слушало музыку, участвовало в спортивных, музыкальных и других мероприятиях. Они называли себя нормальной, или обычной, молодежью, что
21
Рейверами тусовочная молодежь называла неопределенную общность обычной молодежи, которая слушала и танцевала под электронную музыку и не входила в продвинутую клубную сцену.
22
Бригадами называла себя часть бывших группировок, чьи активности потеряли субкультурную аутентичность (защита своей территории): эти группировки переключились на контроль автозаправок, рынков, ресторанов и др.
Среди нормальных выделялась и еще одна группа – новые русские, которые вызывали неприязнь у продвинутых не столько своим богатством, сколько демонстративным купечеством. Несмотря на взаимную неприязнь, реальных конфликтов между ними не было – их культурные пространства почти не пересекались.
Защита территории у антинеформалов-гопников была ключевым элементом групповой идентичности, однако существовали ритуальные битвы и внутри продвинутых (субкультурных) групп. Так, агрессия рэперов была направлена на скинхедов и рейверов. Движение скинов напрямую ассоциировалось у рэперов с фашизмом и расизмом, считалось антирусским, близость рэперов к афроамериканской культуре хип-хопа придавало конфликту особый смысл.
Против рейверов рэперы вели не идеологическую, а территориальную войну, известны случаи агрессивного «мужского» позиционирования рэперов на улице, что было нехарактерно для большинства продвинутой молодежи, но типично для гопников. Среди продвинутых культурных форм рэп занимал место в ряду музыкальных и танцевальных движений, укорененных в хип-хоп-культуре уличных танцев, характерной для нью-йоркской сцены 1970-х годов. Эта культура улицы привлекала молодых россиян, выросших на городских окраинах, с их территориальными традициями и гопническими стратегиями: рэп соединял в себе стратегию локальности, близость к улице, «крутую» маскулинность и интерес к «альтернативной» музыке и стилю [Пилкингтон, Омельченко и др., 2004].
То, что рэперы и рейверы располагались между нормальной и продвинутой стратегиями, говорило о проницаемости границы между последними. Молодежь могла присваивать культурные формы как средство для перехода от одной стратегии к другой, но отделение продвинутой молодежи от нормальной было важным моментом индивидуально-групповой идентичности для всех, символическая борьба между ними шла за культурные сцены (клубы, дискотеки, кафе) через музыку, атмосферу.
Продвинутые сохраняли традиции тусовок в их субкультурном смысле, стремились к индивидуализации стиля, а не следованию моде, использовали доступный им опыт и продукты западной культуры для выхода во внешний мир и личностного роста. Их стремление к «центру» было побегом от локальных сообществ и провинциализма, они отвоевывали клубы, кафе и бары, а не улицы, парки и станции метро – места тусовщиков позднесоветского периода.
Нормальная стратегия частично строилась
Рождение молодежного потребителя и образ Запада
Формирование российского молодежного потребителя значимо отличалось в стилевом формате от западного. Если там субкультурные идентичности использовали расширяющуюся индустрию потребления в качестве основного ресурса культурной мобильности, то в постсоветское время (так же как и в СССР) молодежь отвоевывала право потреблять у идеологии «потребительства как бездуховности» и стереотипа «тлетворного влияния Запада», доставшихся от советской эпохи. Исследование показало, что подражание Западу как единственному значимому «другому» уже не было свойственно российской молодежной культурной практике: Запад перестал быть лучшим. Рост прямых контактов с представителями и культурными продуктами Запада, их восприятие в качестве «навязанного», а не «запретного плода» привели к изменению позиций по отношению к этому «другому». Альтернативная молодежь, переопределяя аутентичность российской культурной практики, отделяла себя от нормального молодежного большинства, которое обвиняла в подражании и даже «копировании Запада», все чаще отождествляемого с производством коммерческой, а потому ненастоящей культуры. Продвинутые ориентировались на внешний мир, стремились к новым возможностям. Запад служил источником информации и ориентиром на глобальном горизонте, но именно они оказались наиболее критичны в отношении его.
Горизонты нормальной молодежи замыкались на ее непосредственном окружении, ее культурной стратегией было поддержание локальных связей, но она по-своему включалась и в «глобальное» потребление. Культурные стратегии продвинутой и нормальной молодежи отражали социальную дифференциацию в доступе к «глобальному» и способах участия в нем. Например, почти вся молодежь слушала и российскую, и западную музыку, но западная считалась «музыкой для тела» (сопровождением для танца или фоном для занятия чем-нибудь еще), в то время как российская (рок, авторская песня и даже поп) – «музыкой для души» [Pilkington, Omelchenko et al., 2002].
Проект, посвященный образам Запада, был своего рода ответом на моральную панику по поводу американизации сознания российской молодежи. Среди примет новой молодежной «болезни» назывались: растущее увлечение американскими и европейскими культурными продуктами; расширяющееся пространство субкультурных молодежных сцен, которые виделись кальками западных образцов; потоки образовательной миграции, рост карьерных притязаний. Особую тревогу вызывали расширение зоны молодежной наркотизации и либерализация молодежной (и подростковой) сексуальности, что также связывали с западным влиянием. Панический дискурс поддерживался идеями нравственного разложения и деградации новых поколений; в академических кругах самой популярной темой стал конструкт молодежи как основного фактора риска и даже угрозы национальной безопасности [Чупров, Зубок, Уильямс, 2001].
Реализуя проект, мы стремились понять, какие повседневные практики сопровождают реальную или мифическую вовлеченность молодежи, существует ли «слепое» следование западным образцам и что это за образцы. И главное, как в связи с этим формируется образ России.
Во-первых, Запада как целого в восприятии молодежи не существовало. Основными каналами передачи знания были личное знакомство с другими странами (учеба, туризм, родственные связи, поездки друзей), кино и видео, журналы, телевидение и слухи. Наиболее критичными к Западу (в его разных ликах) были самые вовлеченные, менее критичными, а значит, и более восторженными – те, кто строил образы Запада по фильмам, слухам и красочным поп-героям. Во-вторых, Запад географически мог располагаться как исключительно в Северной Америке или Старой Европе, так и в Японии. Он мог быть «страной» настоящего кино (это США) или настоящей музыки (Великобритания), а мог быть и родиной порнофильмов (Германия). Его адрес и размеры менялись в зависимости от личного опыта общения, уровня образования, доступа к информации. В-третьих, мы обнаружили, что во всех трех городах, где осуществлялся проект, молодежные культурные сцены отличала общая тенденция: важность самоопределения в отношении продвинутых и нормальных и отнесения себя/своей компании к тем или другим.