Молодость без страховки

Богданова Анна Владимировна

– Я ненадолго, у меня дома неприятности, – предупредила Аврора. Ибн Заде закрыл дверь на два оборота и, спрятав ключи в карман брюк, разочарованно протянул:

– Как так – ненадолго? Что значит – ненадолго? Авророчка, не беспокойтесь, я вам вызову такси. Всё будет в порядке. Вы только не беспокойтесь. Проходите, проходите, – и он провёл её по длинному коридору в гостиную с огромным овальным столом, что ломился от самых разнообразных яств – начиная с чёрной паюсной икры, заканчивая «заморской» – кабачковой. В центре стоял роскошный букет кровавых роз – этакий знак всепоглощающей любви, любви жертвенной, безудержной – де, я за вас, Авророчка, и живота своего не пожалею, если понадобится.

Ибн

Заде, беспокойно переминаясь с ноги на ногу, пытался усадить гостью на самое почётное место (жены), но Аврора скромно уселась рядом с дверью, чтобы удобнее было бежать в случае чего.

Поначалу разговор как-то всё не клеился – говорили на отвлечённые темы: о погоде, о приближающейся зиме и о климате в целом. Потом Эмин Хосе пустился в такую историческую древность, в какой не существовало не то что историков с летописцами и «боянами», но и вообще практически ничего не существовало – понесло его в раннепротерозойскую ледниковую эру (там копался он минут десять, скача во временном промежутке от 2000 до 2500 миллионов лет назад), затем перешёл в позднепротерозойскую (там поковырялся минут пять) и, затянув о палеозойской, заметил вдруг на себе скучающий взгляд гостьи.

– Ах! Что это я, право же! Вам, Авророчка, наверное, совершенно неинтересно слушать об этом! – опомнился он и завертел в руке спичечный коробок (на нервной почве).

– Нет, нет, что вы! Очень интересно!

– Вы воспитанная девушка, оттого и не признаётесь. Давайте-ка лучше поговорим о литературе, – предложил он и завёл речь о своей любимой книге. – Да! Представьте себе, Авророчка! Я обожаю Дюма! Особенно старшего! И особенно его роман «Граф Монте-Кристо»! На первый взгляд может показаться, что описанные события ни в коем случае не могут произойти в жизни, что автор всё это выдумал, нафантазировал. Ну, я допускаю, что нафантазировал! Но как реалистично! Волшебно и реалистично. Тут тебе и предательство, и тонкая грань между жизнью и смертью, и отчаяние, и возмездие... Вы помните, Авророчка? Как, потеряв всё, Эдмон Дантес решает покончить с собой в замке Иф? – спросил Эмин Хосе. Он вдруг почувствовал в ту минуту, что живёт, а не существует, как кактус на подоконнике. Всё, что окружало его, обрело иные очертания – цвета предметов стали ярче, даже посуда на столе – тарелки, фужеры, салатницы, рюмки и графины с бутылками – казалась объёмнее, будто сама реальность надвигалась, грозя поглотить его целиком.

– Я помню, помню! Я читала этот роман и фильм смотрела с Жаном Маре... А моя мама сравнивает...

– Что? Кого? С кем сравнивает ваша мама? – торопливо спросил посол – у него вообще была странная манера говорить: слова с такой скоростью слетали с уст его, что казалось, прежде чем раздаться и раствориться в воздухе, внутри, ещё на языке, они наскакивали друг на друга и только потом выпрыгивали наружу.

– После того, как мой брат Геня пришёл из армии, мама уловила в нём сходство... – тут Аврора не удержалась и рассмеялась, забыв на минуту о неприятном инциденте с родительницей.

– С кем? Сходство с кем? – полюбопытствовал посол – глаза его горели.

– Ну я не знаю!.. Это какая-то термоядерная смесь, – хохоча, проговорила она. – Ой! Когда брат вернулся из армии, первое, что сказала мама, было: «Пришёл наш Генечка с лицом Жана Маре и с туловищем Лефонида Жаботинского!» – Аврора скопировала голос и интонацию матери – надо сказать, так, как ей удавалось пародировать окружающих, не удавалось никому из этих самых окружающих (даже Юрику Метёлкину). Этот талант Арина, несомненно, унаследовала от матери.

– Поразительно! Поразительно! А что, ваш брат действительно похож на Жана Маре?

– Да ничего общего!

– И, потеряв всё, он готов уже распорядиться собственной жизнью, как вдруг перед

ним блеснул луч надежды – аббат Фариа. А разве не замечательна линия любви в романе? По-моему, любовь там великолепна! Мне так близка тема невосполнимой потери... Потери любимой... – Эмин Хосе умолк, глаза его сделались матовыми, словно молочный янтарь, если б таковой существовал в природе. Хотя... Чего только в природе не существует!

– Правда? – спросила Аврора, наивно распахнув прекрасные глаза свои.

– Да, да. Это поразительно! В такое невозможно поверить, но вы, Авророчка... Когда вы впервые появились на пороге моего кабинета, я чуть с ума не сошёл! Я подумал, что за мной пришла моя дорогая супруга, трагически, нелепо погибшая много лет назад.

– Как? А ваша нынешняя жена...

– Лидия Сергеевна – это моя вторая супруга, – сухо проговорил он. – А Эсфихаль... – и Эмин Хосе унёсся на мгновение далеко-далеко, в годы безвозвратно ушедшей молодости, в аул, на вершину тёмно-зелёного холма, устремлённого в безоблачное, как тогдашняя жизнь его, небо. А шум водопада так и стоял у него в ушах. – Мы сразу влюбились друг в друга. Мне было тогда шестнадцать, ей пятнадцать. Эсфихаль жила в соседнем ауле, и я пришёл отдать коня её отцу.

Помню, день клонился к закату, небо было необыкновенное – может, тогда я впервые и обратил на него внимание. До той минуты, пока в моей судьбе не появилась Эсфихаль, пока я не увидел её, всё, что окружало меня с детства, воспринималось мной как данность, как само собой разумеющееся. Но стоило мне только обратить внимание на девушку, девушку поразительной красоты, такая на земле встречается чрезвычайно редко, как всё вокруг обрело для меня какой-то особый смысл. И горы, знакомые с детства, и водопад, источающий беспрестанно серебряные потоки, и небо – бездонное и в то же время такое близкое и родное, каждая травинка под ногами, одним словом, всё точно раздулось до невероятных пределов, стало объёмным и живым.

Так вот Эсфихаль сидела во дворе и ткала ослепительной красоты ковёр, настолько же ослепительный, как она сама. Малиновое солнце со слабым оранжевым оттенком золотило её пшеничные волосы. Я проходил мимо, когда она взглянула на меня, и лицо её с той секунды я уж не в силах был забыть – эти брови, тёмные, как сливы, глаза, отчего-то печальные, незабываемые – по одним им можно было узнать её и через десять и через пятьдесят лет. Брови вразлёт, трепетные и пугливые, словно серны. Когда она сердилась или недоумевала, то между ними появлялась тоненькая, еле заметная, нет, не морщинка, а точно ниточка. Я иногда специально говорил какую-нибудь глупость, чтобы заставить её теряться в догадках, чтобы на челе её показалась эта обожаемая мной ниточка. А нос... Что это был за нос! Он никогда не нравился ей самой. К слову сказать, обладая столь удивительной внешностью, Эсфихаль даже не догадывалась о своей красоте, мало того! – она не нравилась сама себе. Больше всего она ненавидела свой чудесный носик – с маленькой, чуть заметной горбинкой.

Взгляд её словно обжёг меня, он как будто проник в моё сердце и опалил его. Я остановился, как упрямый осёл останавливается посреди дороги, и не понимал уж более ничего – куда мне идти, зачем я здесь и что мне делать. В тот момент я ничего не мог сообразить, я подошёл к ней и уселся рядом – это был порыв, порыв бессознательный и стихийный. Вспоминая этот момент впоследствии, я понял, что в меня тогда будто кто-то вселился. Понимаешь, Авророчка, словно это был не я, а кто-то другой. Я сам никогда не посмел бы подойти к девушке, которая мне понравилась. И это не робость, нет – это настоящее упрямство. Я был очень упрямым молодым человеком. Упрямым и принципиальным, но, как потом выяснилось, мои принципы оказались никому не нужными, и в первую очередь мне.