Молодость Мазепы
Шрифт:
— Ну, эту вещичку я вез для ясновельможной гетманши из самой венецейской земли.
— А ну, что там? — произнесли разом и Саня, и гетманша, засматривая с живостью во внутренность ящичка, и невольный крик восторга вырвался у них.
На красном бархатном дне ящика лежало великолепное жемчужное ожерелье, перехваченное в нескольких местах золотыми аграфами, усыпанными крупными рубинами.
— Ой матинко, ой лелечки! — всплеснула руками Саня, — еще с роду своего не видела ни на ком такой прелести!
Но гетманша, пораженная красотой ожерелья, не произнесла ни слова. С разгоревшимися щеками и блестящими глазами она молча упивалась его
Хитрый Горголя заметил впечатление, произведенное его драгоценностью.
— Пусть ясновельможная гетманша примерит его, тогда оно станет еще во сто крат краше! — заговорил он вкрадчивым голосом, вынимая из шкатулки ожерелье и подставляя его под солнечный луч.
— Нет, мне не нужно… Спрячь его… — отнекивалась нерешительно гетманша, не отводя от жемчуга восхищенных глаз.
— Как, ясновельможная пани не возьмет его?! — вскрикнул с притворным ужасом Горголя: — Кому ж тогда и носить его? Уж если ясновельможная гетманша не хочет купить, так я лучше порву его, чтоб не досталась кому-нибудь другому такая красота!..
— У меня есть много самоцветов. Когда-нибудь в другой раз, а теперь у гетмана нет лишней казны… надо платить татарам…
— Татаре получат свое с лихвой на левом берегу, — поворачивал перед женщинами Горголя свое великолепное ожерелье.
— Нет, нет… оставь, не надо.
— Но только примерить, что же мешает ясновельможной гетманше примерить его? — настаивал купец.
— Зачем? Я все равно не возьму! — слабо отбивалась от искушения гетманша.
— Только посмотреть… от этого ж ему ничего не будет.
— Ну, если ты уж так хочешь… только напрасно, — согласилась, словно нехотя, гетманша, подставляя торговцу свою изящную шейку.
Горголя застегнул ожерелье и, взглянув на гетманшу, вскрикнул с восторгом, подаваясь назад.
— Королева, королева! Ей-Богу, королева! Да если бы ясновельможная пани вышла в таком уборе на войну, — у всех ворогов повыпадали бы шаблюки из рук!
— Уж будто бы? — улыбнулась недоверчиво гетманша и, вставши с табурета, подошла неспешно к зеркалу.
Действительно, ожерелье было прелестно, но на ее изящной прозрачно-белой коже оно казалось еще лучше: ровные матовые нити прелестных жемчужин так красиво обрамляли ее лебединую шейку и спускались на прелестные плечи, а огромные рубины сверкали на них словно огненные капли алой крови. Гетманша невольно залюбовалась на себя в зеркало, а торговец, не останавливаясь, все расточал да расточал свои похвалы. — Да неужели же обворожительная гетманша не пожелает купить такой прелести? Что оно стоит? Сущий пустяк! Каких-нибудь пять сотен червонцев. Что значит это для будущей королевы Украинской! Да еще для какой королевы, — равной которой по красоте нет на всей земле! О, она должна быть украшена не хуже других, а таких перлов, я готов поклясться всем светом, нет ни у кого!
Опьяненная похвалами и пророчествами торговца и видом роскошного ожерелья, гетманша стояла неподвижно перед зеркалом; чуждая бедствий и страданий родины и великих забот своего мужа, она не могла оторвать восхищенного взгляда от своего изображения. В ее легкомысленной головке носились, словно мотыльки, обрывки каких-то легких и радостных мыслей. Непобедимый женской красотой Богун… гонцы из Варшавы… прелестный Самойлович… Послы от иноземных держав. Ах, если б они увидели ее в этом ожерельи… только на час… на миг! Она отступала от зеркала и снова приближалась к нему.
— Но если ясновельможная гетманша не решается взять сама этого «намыста», — продолжал услужливый торговец, — то пусть попросит сюда его ясную мосць пана гетмана; он, наверное, пожелает украсить этим ожерельем ясновельможную пани гетманову.
— Что ж, Саня, и в самом деле, прикажи попросить сюда пана гетмана, — повернулась от зеркала гетманша. — Пусть посмотрит, может, ему «сподобаеться» здесь что-нибудь.
Между тем, в это время, когда гетманша упивалась льстивой болтовней и роскошными товарами торговца, на половине гетмана происходила следующая сцена.;
В большом сумрачном кабинете, принадлежавшем прежде старосте Конецпольскому, а потом переделанном для гетмана Богдана Хмельницкого, сидели друг против друга два собеседника. Судя по одежде одного из них, он принадлежал к знатнейшим мусульманским рыцарям. На нем был роскошный парчовый кафтан, опоясанный широким шалевым поясом, за поясом торчали дорогие, усыпанные бирюзой и смарагдами пистолеты, кривая, золоченая дамасской стали сабля висела у левого бока. Поверх кафтана накинут был красный «едвабный», затканый серебряными нитями халат; голову рыцаря покрывала белоснежная чалма, с таким же пером, прикрепленным спереди крупным бриллиантом. Этот белый головной убор выдавал еще резче оливковую смуглость характерно-красивого молодого лица, обрамленного черной, волнистой бородой; черные же широкие брови лежали двумя ровными, прямыми линиями на прекрасно очерченом лбу, из-под них в узкой, миндалевидной оправе сверкали, меняясь часто в выражении и блеске, быстрые, темные на совершенно синих белках зрачки; в глазах вообще светилась юркость, хитрость и отважный задор. Когда татарин говорил, то обнаруживал два ряда широких, белых зубов, и тогда лицо его принимало хищное выражение.
Собеседник его, славный гетман Петро Дорошенко, был одет сравнительно очень просто; только дорогое оружие, украшавшее его одежду, указывало на его высокий сан. Он был высокого роста, более худощав, чем дороден, и красиво, мужественно сложен. Во всей его наружности было что-то смелое, орлиное, без малейшей примеси хитрости и лукавства. Черты его смуглого лица были резки и типичны, но вместе с тем составляли прекрасную гармонию. Тонкие черные брови его сходились над переносицей смелым взмахом; большие, овальные, темно-карие глаза горели воодушевлением и отвагой, а вместе с тем и теплились такой искренностью, что сразу приковывали доверием к себе всякого; видно было, что под этим высоким открытым лбом должны были зарождаться смелые и благородные мысли; тонкий с горбинкой нос придавал лицу гетмана орлиное, властное выражение; щеки и подбородок его были гладко выбриты, а под подбородком оставлена была небольшая черная бородка — «янычарка»; тонкие усы были слегка закручены вверх. Лицо его вообще казалось так же открытым, как и его душа.
Собеседники разговаривали между собою на татарском языке.
— Да будет благословенно имя Аллаха, — говорил мурза, поглаживая медленно свою раздвоенную бороду, — друг души моей, я отъезжаю, но снова повторяю тебе: ставь щит свой у порога Высокой Порты. «Чем дальше от родных, тем меньше ссор», говорит ваша пословица, «чем дальше от господина, тем больше свободы». Брось светлый взгляд свой на наше могущественное ханство, — не железные цепи рабства соединяют нас с высоким престолом, а золотые цепи согласия и дружбы. Между вашей стороной и счастливыми землями светлейшего падишаха лежит светлая гладь безбрежного моря. Ты будешь свободен в своих делах.