Молодость Мазепы
Шрифт:
Гетманша сделала презрительную гримаску и, прищуривши глазки, продолжала медленно:
— Вот Самойлович не им чета. И лицом, и голосом, и словом — всем взял! Настоящий лыцарь шляхетный!
На лице гетманши появилась нежная улыбка; она потянулась, как кошечка, и произнесла с томным вздохом:
— Хотя бы приехал, что ли? Ведь он говорил, что будет к нам скоро назад.
Она помолчала и затем прибавила тихо с лукавой улыбкой:
— Говорил, что всякая былинка тянется к солнцу. Разве я похожа на солнце? Потешный какой! — и гетманша рассмеялась веселым, задорным смехом.
В это время со двора донесся чей-то суровый возглас:
— Коня мне!
Смех гетманши сразу оборвался. Саня подняла голову и, взглянувши
— Гетман выезжает один со двора.
Гетманша взглянула в окно и произнесла с пренебрежительной улыбкой:
— Уж это он всегда, когда на него «какая-нибудь планета навеет» [10] , уезжает в поле, размыкать свою «нудьгу», — и затем она прибавила уже совсем недружелюбно. — Не знаю, что это ему опять в голову запало, корился бы, когда нечего делать, а то еще опять войну затеет. Дождется того, что его отвезут татаре в семибашенный замок, или ляхи упрячут туда, откуда едва вырвал Тетеря Хмельниченка!
10
Блажь найдет.
— Несчастный гетман! Хмурый какой, как темная туча! — проговорила Саня.
— Не дает покою ни себе, ни другим! — произнесла досадливо гетманша и снова принялась за низанье своих намист.
XVIII
Гетману подали горячего вороного коня; он вскочил на него, сдавил его бока «острогамы» и вынесся вихрем из Чигиринского замка в город, а затем в открытое поле.
Подгоняемый ударами «острог» гетмана, кровный конь мчался стрелой; вскоре они оставили далеко за собой стены и башни Чигирина и очутились в широкой, безбрежной степи.
Гетман пустил повода; конь начал мало-помалу убавлять свой бег и, наконец, пошел широким, спокойным шагом.
Гетман сбросил шапку и обмахнул ею лицо. Быстрая езда слегка успокоила его. Неотвязная, жгучая, неразрешимая мысль снова овладела его головой, но теперь здесь, вдали от всех, он мог рассуждать уже спокойнее.
Итак, что предпринять и предпринимать ли что-нибудь? Решаться надо скорее, скорее, пока союзные державы еще не привлекли на свою сторону татар. Совершится это — тогда уж конец всем надеждам. Но татары? Они ведь не пойдут все по пустому приглашению; ему надо всю орду, а орда двинется только тогда, если ей пообещаешь союз с Высокой Портой. Союз с неверным, с басурманом?
Гетман поднял глаза к небу, словно надеялся отыскать там ответ, но небо было серо, безучастно и угрюмо.
«Ислам-Бей указывает на Мультанское и Валашское господарства, — продолжал он дальше свои размышления. — Одначе жизнь их не зело сладка. Правда, тут допомагает еще жадность и корыстолюбие господарей, а все-таки турецкая рука тяжела! Это ведь не дряблая панская рука, ее одним толчком с плеча не стряхнешь! Татары — друзья, но друзья только для наживы… помощь их тяжка…»
Гетман тяжело вздохнул и опустил голову на грудь. Многие казаки, а особенно кошевой запорожский атаман Сирко, сильно упрекали его за приятельство с татарами. Действительно татары, появляясь для союза с украинскими казаками, производили страшные опустошения в самой Украине, они уводили в плен целые толпы поселян, жгли их деревни, стравляли посевы. Благодатный край обращался в руину через этих союзников, жители бросали свои жилища и бежали в степь. Дорошенко знал это, это грызло и терзало его сердце, но он не мог здесь ничем помочь. Если союза с турками еще можно будет избегнуть, — думал он, — то от союза с татарами отказаться нельзя. Если отвергнуть этот союз, что ждет их тогда? Впереди смерть и унижение родины, гибель Запорожья, гибель всего того, с чем они сжились и для чего жили! Ха, ха! — улыбнулся горько Дорошенко. — Польша и Москва договорились смирять нас — значит, искоренять!
Кровь приступила к лицу гетмана, мысли его снова понеслись быстрее.
Он мечтал о самостоятельности отчизны. Это была самая задушевная его мысль, самая страстная мечта. Вся действительность его клонилась только к достижению этой цели; для нее он готов был поступиться всем на свете: жизнью, гетманством, булавой. Все обещало ему успех, и вдруг этот договор одним ударом разбил все его надежды. Но Дорошенко не думал отступать, — он добьется ее, он соединит обе Украины! И гетман снова начинал перебирать в своем уме все возможные для этого средства и снова возвращался к союзу с татарами.
И в самом деле, что удерживает их от союза с татарами? Одна только вера. Но если Правобережная Украина останется под игом лядским, разве они не станут утеснять веры, не станут мучить православных попов? Они будут хуже турок, хуже татар и всех бусурманов! Татары грабят и уводят в плен народ, но когда Украина соединится и окрепнет, ни один татарин не переступит через ее рубеж. Если бы даже пришлось соединиться с султаном, казаки ограничились бы только платой какой-нибудь дани, а правили 6 вольно своей речью посполитой; у турецких пашей не было здесь ни «маеткив», ни j хлопов, а польские магнаты сейчас же захотят вернуть себе; свои «добра», и права.
Гетман поднял глаза.
Тучи уже разорвались; на западе протянулись нежно-зеленые, золотистые и розовые полосы; по всему небесному своду уже проглядывала ясная лазурь; рассеивающиеся тучи клубились по ней легкой прозрачной дымкой; через минуту из-под озаренного светом причудливого края облака вырвались золотым снопом яркие лучи солнца и осветили всю степь. Все кругом заискрилось и ожило.
Гетман невольно залюбовался этой картиной. Глубок тяжелый вздох вырвался из его груди.
— И этот широкий степ, этот веселый край отдать в нее чуждым людям? — прошептал он тихо. Рвущая сердце тоска сжала его грудь.
— Нет, нет! — вскрикнул он, подымая к небу свой взор.
Пусть загину я смертью лютой, но Украина будет свободна «сполучена» опять!
Гетман воротился в замок на взмыленном коне. На крыльце его встретил казак и сообщил ему, что в Чягирин прибили новые беглецы с левого берега, хотят видеть его милость и сообщить ему важные «новыны».
— Гаразд, гаразд! Прибыли вовремя, дети! — ответил весе гетман и приказал попросить к себе Бргуна, владыку и молодого монашествующего гетмана Юрия Хмельницкого.
Когда приглашенные вошли в покой гетмана, они застали его шагающим большими шагами по комнате; лицо его бы воодушевлено, глаза горели решимостью и отвагой; все движения были быстры, порывисты.
— Друзи мои, настало время действовать! — произнес громко, делая несколько шагов навстречу вошедшим. — призвал вас, чтоб открыть вам свою волю.
— Говори, говори, гетмане! — произнесли разом Богун митрополит Тукальский.
Это был высокий худой человек, с лицом желтого, пергаментного цвета, с седой бородой и черными бровями и глазами. Болезнь и страдания положили на его лицо свой оттенок, но, несмотря на это, в нем виднелась гордость и железная сила воли. Взгляд его черных умных глаз был необычайно пристален, он словно пронизывал человека насквозь.