Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии

Перцев Александр Владимирович

И только в Москве — столице советский человек мог чувствовать себя дома.

«Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве», — так хором пели свинарки и пастухи в советских фильмах.

Потому что это настоящий друг, из дома.То есть— из Москвы. А все прочие друзья — просто знакомые из командировки. Пусть даже с ними и прошла вся жизнь где-то на Урале или в Сибири, о них нельзя сказать, что ты их никогда не забудешь. Ведь ты подружился с ними не в Москве, на подлинной родине для всего мирового пролетариата. Ты познакомился с этими немосковскими друзьями, шатаясь где-то по свету без дома, без адреса. Даже если прожил всю жизнь на одном и том же месте.

Вот какой образ родины навязывала человеку империя.

* * *

Поэты и мыслители,

составившие своеобразный экзистенциалистский (читай — диссидентский) интернационал, наоборот, требовали жить не в столице, а в провинции, у моря. И здесь тоже, конечно, речь шла не о реальном местопребывании. Жить в провинции, у моря можно и нужно даже тогда, когда тебе приходится безвыездно обитать в столице или в каком-нибудь орденоносном индустриальном моногороде. Здесь ты не живешь, а влачишь существование.Так сказать, имеешь место.А к морю, в провинцию, надо вернуться в душе своей, и это будет вовсе не внутренняя эмиграция, а самая настоящая внутренняя репатриация. А самые стойкие диссиденты — которые были диссидентами даже в школе! — во внутренней репатриации не нуждаются, потому что никогда не покидали родины у моря, воображаемого моря в душе своей.

Карл Ясперс всю жизнь был таким диссидентом и жил именно так — у моря, которое он видел лишь несколько раз в жизни, но которое непрерывно существовало в его душе.

Он вполне мог бы подписаться под словами Ф. Ницше:

«Я не стал бы строить себе никакого дома (и это даже входит в мое понятие о счастье — не обзаводиться домом!). Но если бы мне пришлось, я бы, как некоторые римляне, построил его на самом берегу, так, чтобы он вдавался прямо в море — я хотел бы иметь кое — какие общие тайны с этим прекрасным чудовищем» [27] .

27

Nietzsche F. Die froeliche Wissenschaft // Nietzsche F. Sдmtliche Werke. Kritische Studienausgabe in 15 Baenden. Herausgegeben von Giorgio Colli und Mazz- ino Montinari. Neuausgabe. Mьnchen: Deutscher Taschenbuch Verlag — de Gruyter, 1999. Bd. 3. S. 513.

К. Ясперсу надо было жить с морем,поскольку ему выпало родиться в империи. В империи новорожденной, а потому особенно крикливой — 1883 год был всего лишь двенадцатым годом ее существования. Молодые империи наглы и настырны. Они пробуют голос, громко заявляя о своих правах и порядках, о тех правах и порядках, которые уже по умолчаниюподразумеваются в империях старых.

Германская империя, созданная Отто фон Бисмарком, была громогласной и солдафонской. Фридрих Ницше ненавидел ее за это — за то, что прусский офицер с его командным голосом и безапелляционностью был принят здесь за образец, на который равнялись не только государственные служащие, но и все население от мала до велика. Ф. Ницше признавал воинские доблести прусского офицера, но с отвращением наблюдал, как он начинает определять весь стиль имперской жизни:

«Но стоит лишь ему начать говорить и двигаться, как он оказывается самой нахальной и самой противной фигурой в старой Европе — сам того не сознавая, без всякого сомнения! Не сознают этого и славные немцы, дивящиеся в нем человеку первостепенного и аристократичнейшего общества и охотно позволяющие ему “задавать тон”. Этим-то он и занят! — и тону его подражают прежде всего фельдфебели и унтер — офицеры, делающие его еще более грубым. Обратите внимание на командные выкрики, которыми прямо-таки выревываются немецкие города, теперь, когда у всех ворот занимаются строевой подготовкой: какая чванливость, какое бешеное чувство авторитета, какая насмешливая холодность вызвучивается в этом реве! Неужели немцы и в самом деле музыкальный народ?» [28]

28

Ницше Ф. Веселая наука // Ницше Ф. Соч. в 2 т. Т. 1. С. 579.

Беда кайзеровской Германии, по мнению Ницше, состояла не в том, что в ней есть армия, а в том, что она пытается копировать армейские порядки

и манеры во всех областях общественной жизни:

«Нечто насмешливое, холодное, равнодушное, небрежное в голосе: это ныне звучит для немца “благородно” — и претензия на эту благородность слышится мне в голосах молодых чиновников, учителей, женщин, торговцев; даже маленькие девочки подражают уже этому офицерски — немецкому языку <…> Официальные немецкие сообщения, проникающие и за границу, инспирированы не немецкой музыкой, но как раз этим звучанием безвкусного высокомерия. Почти в каждой речи первого немецкого сановника, и даже тогда, когда он вещает в свой кайзеровский рупор, слышится акцент, от которого с отвращением уклоняется ухо иностранца: но немцы выносят его — они выносят самих себя» [29] .

29

Там же.

Именно от этого казенно — казарменного имперского духа и надо было бежать к морю, которое постоянно должно было жить в твоей душе. Ведь на фоне бескрайнего моря всякая человеческая империя ничтожна. Как, впрочем, и вообще все человеческие затеи: титаники индустриальных времен ничуть не менее смехотворны, чем попытки царя древних персов заковать море в кандалы, опускаемые в его воды.

Когда такое — вольное — море все время живет в твоей душе, никакие посягательства империи на твою свободу и жизнь не страшны.

Их можно игнорировать,совершая Великий Отказ.

Правда, иногда такой Великий Отказ, предполагающий полное отстранение от империи и от ее дел, может быть нарушен — когда постоянные попытки империи достатьпоэта в его внутреннем уединении окажутся удачными. Тогда море в душе поэта будет убито. Так произошло с Анной Ахматовой, которая не выдержала семнадцати месяцев ожидания в тюремных очередях Ленинграда, добиваясь свидания с сыном:

Если когда-нибудь в этой стране Воздвигнуть задумают памятник мне, Согласье на это даю торжество, Но только с условьем — не ставить его Ни около моря, где я родилась: Последняя с морем разорвана связь, Ни в царском саду у заветного пня, Где тень безутешная ищет меня, А здесь, где стояла я триста часов И где для меня не открыли засов. Затем, что и в смерти блаженной боюсь Забыть громыхание черных марусь… «Реквием»

Империя точно так же пыталась достать К. Ясперса, но порвать его связь с внутренним морем все же не смогла, как ни старалась. В годы нацистского правления Карлу Ясперсу, либералу, женатому на еврейке, запретили преподавать и публиковать свои работы. За взятку— этой болезни подвержены все этатистские режимы — ему удалось узнать точную дату, на которое была намечена депортация в концентрационный лагерь его и жены. До этой даты оставалось восемь лет. (Империи любят планировать). Все эти годы К. Ясперсу, отстраненному от преподавания и лишенного возможности публиковать свои работы, исправно привозили продукты и дрова, как профессору университета. (Ordnung muss sein!)

За несколько дней до запланированного срока депортации Ясперса спасли американцы, вошедшие в город. Но все восемь лет обреченный профессор, с которым поддерживали связь только самые близкие и верные друзья, неустанно трудился — писал книги. Остальные задавали недоуменные вопросы: «Зачем вы пишете? Ведь публиковаться вам запретили, а после депортации из ваших рукописей вряд ли что сохранится».

Вынести все это позволял только образ родного моря — в душе. Если в детстве Карл Ясперс признавался, что его родной город вызывал у него ощущение «тоски по родине», то на закате жизни он мог бы сказать, что это же ощущение у него вызывали все места, где ему пришлось проживать.Только вокруг обретенного в детстве внутреннего моря он чувствовал себя дома.