Молох морали
Шрифт:
– - Убийства мерзостны? Но когда народный мститель убивает палача...
– подал голос Харитонов.
– - Он подводит себя под петлю и под невероятный излом души, - резко бросил Нальянов в ответ, и внезапно лицо его исказилось изуверской улыбкой, - единственный, кто может убивать без изломов, это как раз палач, Илларион. У него нет дурного умысла, он всего лишь орудие казни.
– - Но у революционеров нет другой цели, кроме полнейшего счастья народа, и если достижение этого счастья возможно только путём насилия над палачами, причём тут "изломы души"? У революционера нет души!
– воскликнула Мария Тузикова. Девица, в общем-то, цитировала брошюрки, приносимые Гейзенбергом, но при этом была уверена, что высказывает своё собственное мнение. Она поспешно обернулась к Ванде Галчинской.
– Ведь правда, Ванда?
Но девица Галчинская молча сидела у стола и, похоже, вовсе не услышала подругу.
Нальянов то ли задумался, то ли сделал задумчивый вид.
– - Нет души? Как интересно...
Дибич не любил подобных бесед, сознавая их полнейшую бессмыслицу. Нальянов, понял он, тоже считает их глупейшим вздором и сейчас просто забавляется. Меж тем Дибич заметил то, что озадачило его самого. Деветилевич явно ревновал Климентьеву к Нальянову, холодное бешенство читалось и на козлиной физиономии Левашова - по тому же поводу. Девица же, забыв обо всём, уже четверть часа глядела на Нальянова, не мигая. Странно, но сейчас, при свечах, Юлиан Нальянов показался Дибичу удивительным красавцем - его лицо казалось нарисованным ликом ангела с рождественской открытки.
Дибич неожиданно вспомнил об Анастасии. Та уже вернулась в гостиную и, присев в кресло, смотрела в пол. Заметил Дибич и то, что Мария Тузикова выглядит растерянной, Аннушка - бросает на Нальянова взгляды недоброжелательные и гневные, которые того скорее забавляют. Лизавета слушала его очень внимательно, Ванда же молчала, опустив глаза в свою тарелку.
Марии Тузиковой показалось странным, что Гейзенберг не дал никакой отповеди Нальянову.
– - То есть вы считаете, что нужно смириться с беззакониями и ничего не делать?
– возмущённо спросила она.
Нальянов посмотрел на девицу с надменным выражением, но ответил.
– - Ну, толика смирения никому ещё не помешала.
Мария ничего не ответила, беспомощно оглянувшись на Лаврентия Гейзенберга. Последний робко заметил:
– - Но ведь ради народного счастья, Юлиан Витольдович...
– - Народное счастье - это неопределимая категория. Меня, например, счастливым делает лунный свет на воде. Но предложи это счастье другому - обидится.
– - Но ведь люди идут на смерть, - поддержал Гейзенберга Харитонов
– - Готовность на смерть не может извинить склонности оценивать истину по кухонным критериям, избавить от бескультурья, оправдать отсутствие знаний и неспособность к серьёзному мышлению, я же неоднократно говорил вам это, Харитонов. Вы не задумывались, почему при таком обилии героев у нас так мало порядочных людей, и почему все эти герои, начав с готовности пойти на эшафот, кончают обычно вином, картами да сифилисом? Если убеждения приводят к эшафоту - они совсем не обязательно святы.
– Настойчиво, словно малолетнему дурачку, втолковывал Нальянов Иллариону.
– Но дураков смерть за убеждения завораживает, парализует ум и совесть: для них всё, что заканчивается смертью, освещено, всё дозволено тому, кто идёт на смерть. В свете этой дьявольской идейки всякие заботы о жизни, чести и совести - провозглашаются мещанством. А возрази - тебе скажут, что ты трясёшься за свою шкуру.
– - Ну, - осторожно вмешался Деветилевич, лицо его чуть перекосилось, - вам-то такого не скажут.
– - И правильно, - безапелляционно отрезал Нальянов, - потому что любому, кто мне это скажет, я всажу пулю в лоб.
– - И, поговаривают, это уже случалось, - не глядя на Нальянова, пробормотал Левашов.
– - Разумеется, - отмахнулся Нальянов точно от мухи.
– Но глупо каждое деяние оценивать по принципу, - грозит ли за него смерть? Как раз в этой преувеличенной оценке смерти и скрывается самая большая трусость, - губы его гадливо перекосило, он презрительно прошипел, - подумаешь, смерть...
Харитонов сильно побледнел и обратился к Нальянову, глядя на него напряжёнными глазами.
– - Вы, насколько я знаю, не трус и истину по кухонным критериям не оцениваете. И над героями смеётесь. А порядочным человеком вы сами себя считаете?
Дибич напрягся и с любопытством уставился на Юлиана. Нальянов несколько мгновений, нахмурившись, молчал, но, не отрываясь, смотрел на Харитонова. Потом опустил голову и злобно рассмеялся:
– - Если оценивать человека по готовности на смерть, как вы и делаете, то я порядочнее всех ваших героев вместе взятых, - едва ли не с хохотом отчеканил он и поднял зло блеснувшие глаза на Харитонова.
– И вы, Илларион, это знаете. Я подставлял свой лоб под пули чаще, чем иные ваши на сходки ходили.
Илларион Харитонов молчал, не поднимая глаз.
Растерянная Анна Шевандина, понявшая из этой перепалки довольно много, испуганно и недоуменно спросила:
– - Но... к чему вы призываете?
Нальянов пожал плечами.
– - Я не проповедник. Кто поставил меня к чему-то призывать, помилуйте?
Анастасия Шевандина обратила на сестру короткий взгляд и тихо заметила.
– - Проповеди сегодня не в моде, Анна.
– - Но как же?
– Анна растерялась.
– Ведь все ищут пути, чтобы освободить народ!
Нальянов вздохнул.
– -Никакие рассуждения неспособны показать человеку путь, который он не хочет видеть.
– - Что? Вы ... о чём?
– -Есть ныне забытая миром страшная формула: "Мир живёт немногими", - пояснил Нальянов.
– Она несколько кощунственна, конечно, - с новым вздохом обронил он, - но мне она всегда нравилась. Огромное количество людей, увы, просто не знают, кем они являются и зачем живут. С ужасом вижу, что и боятся узнать. Им страшно наедине с собой. Их единение в любом учении - якорь спасения, и им нет разницы, что их объединит - революция или вышивание крестиком. Но те, в ком есть понимание себя и Бога - всегда будут отторгать стадные учения, и никогда не будут служить ничему, кроме Бога. Ну а все остальные... они пусть ищут пути освободить народ, который, кстати, никого из них ни о чём не просил.
– -Но если вы отрицаете путь освобождения народа, то у вас должно быть... должна быть своя святыня...
– Аннушка сбилась и растерялась снова.
Нальянов неожиданно улыбнулся и ответил даже ласково.
– -Ну, жизнь без святыни, да, это первое бедствие человека, ведь земная жизнь имеет свой сокровенный и высший смысл, и он - не в повседневности мелочной суеты, это так. Этот смысл требует свободного признания и решительного предпочтения. Если же мы не признаём его и не ищем, то этот смысл ускользает от нас, и жизнь незаметно воистину становится бессмысленной. Но причина бессмысленности иных жизней именно в том, что люди живут так, словно жизнь бессмысленна.