Молох морали
Шрифт:
– - Но ведь иные на эшафот идут, помилуйте, вон как этот... как его...
– Дибич заглянул в газету, - Соловьёв.
– - Если некто ежеминутно готов умереть, - рассудительно и уже серьёзно заметил Нальянов, - если не лжёт, конечно, как сивый мерин, а это часто случается, - уточнил он, чуть наклонив голову к собеседнику и блеснув глазами, - то для него интересы народа, за которые он умирает, никакой ценности иметь не могут. Смертнику всё безразлично: и народ, и честь, и совесть, уверяю вас, - он пренебрежительно махнул рукой, потом продолжил, - это потусторонние люди с искажёнными мозгами, в которых - окаменелая затверженность недоказуемых постулатов. Это то, что в старину называлось ересью, проще говоря, помрачением ума большой, подавляющей мозг дурью. Сами подумайте, Андрей Данилович: наша интеллигенция, фанатично стремясь к самопожертвованию, столь же фанатично исповедует материализм, отрицающий всякое самопожертвование. Я не устаю умиляться помрачённости этих голов.
Нальянов по-прежнему напоминал Дибичу Ставрогина, но теперь он не находил в этом человеке внутреннего сходства с книжным героем. При явной силе воле и внутренней жестокости, Юлиан Витольдович взглядом придерживался явно противоположных. При этом Дибич, тонко разграничивающий градации лжи, не заметил в Нальянове неискренности или игры на публику.
– - Мне кажется, вы всё же излишне категоричны, - улыбнулся дипломат.
– - Разве?
– пожал плечами Нальянов и сменил тему.
– А вы при посольстве?
Дибич кивнул: его отца, известного дипломата, хорошо знали в высших правительственных кругах.
Нальянов опустил глаза и потёр виски бледными пальцами.
– Я хотел бы спросить. Фамилию "Дибич" я слышал и раньше, и это не было упоминанием о вашем отце. По вашему адресу в Париже и в Питере несколько раз роняли слово "подлец".
– Он склонил голову к собеседнику и невозмутимо поинтересовался.
– За что?
В ответ на вызывающий вопрос своего собеседника Дибич смерил Нальянова твёрдым взглядом. Нальянов ему понравился - даже этим прямым и дерзким вопросом. Он улыбнулся. Восхищение... Что это, как не вежливая форма признания чьего-либо сходства с нами? Дибич тоже, несмотря на дипломатичность, любил прямые вопросы. Он не затруднился.
– А этом мире двоятся слова и мысли, намерения и поступки, и только холодная логика оставляет нам шанс не запутаться. Я дипломат и стараюсь обходить острые углы, но я разумен, я ставлю цель и достигаю её. Почему в моих действиях видят что-то ещё - мне неведомо.
За окнами убаюкивающе поплыли фонари вокзала. Поезд тронулся. Нальянов, казалось, оценил мертвяще-честный самоанализ Дибича, смотрел внимательно и отстранённо. Стройный и худощавый, Дибич казался выше своего роста и старше своих тридцати лет, и был, бесспорно, привлекателен исходящим от него ледяным обаянием бесстрастного ума.
Нальянов улыбнулся.
– Дипломатия как таковая есть умение творить подлейшие дела милейшим образом, а вот привычка постоянно обходить острые углы часто оборачивается хождением по кругу. Но я тоже стараюсь быть разумным, - проронил он, - однако в итоге глупостью зову мнение, противоречащее тому, что думаю на этот счёт сам, а самоочевидной истиной - то, что очевидно для меня и ни для кого больше.
– И вы тоже считаете меня подлецом?
– в глубине тёмных глаз Дибича неожиданно блеснула молния.
Однако Нальянов не поднял перчатку.
– Я вспомнил об этом потому, что слышал то же самое по своему адресу, - сдержанно проговорил он.
– Но я стараюсь избегать двойственных суждений, стремлюсь согласовывать намерения и поступки, не имею цели и очень часто плюю на холодную логику. Я вовсе не дипломат и не боюсь острых углов. Но что удивительно, - он вздохнул, - тоже именуюсь подлецом.
Дибич выпрямился и слегка наклонился к собеседнику.
– Мне бы хотелось быть правильно понятым, господин Нальянов. Наименование "подлец", слышанное вами по моему адресу, ни в коей мере не является верным. Я удостаиваюсь его от глупцов, чьи представления о должном весьма кривы, но не знаю, поймёте ли вы меня?
– Да, - успокоил его собеседник.
И, взглянув в болотную тину глаз Нальянова, Дибич убедился, что его и в самом деле понимают: без осуждения и неприязни, но и без одобрения. Просто - понимают и всё.
– Но я, - тут Нальянов странно передёрнулся, - посетовать на непонимание не могу и подлецом именуюсь, похоже, вполне заслуженно.
После этих знаменательных слов Нальянов предложил Дибичу ложиться: третья бессонная ночь пагубно скажется на его здоровье. Тот же в ответ пригласил собеседника выпить коньяку в вагоне-ресторане - он и вправду устал, но спать не хотелось, винные же пары всегда усыпляли. Нальянов любезно кивнул и поднялся.
Тут где-то в коридоре что-то хлопнуло, послышался топот ног и крики. Дибич в панике отпрянул в глубину купе, а Нальянов распахнул дверь и вылетел в коридор. Андрей Данилович с испугом заметил, что в руке его попутчика появился гассеровский револьвер, и ощутил, как вспотели виски. Тем временем прямо на Нальянова налетел какой-то тощий человек с аккуратно выстриженными тёмными висками и франтоватыми усиками, он пытался разминуться с ним, но Нальянов, заметив бегущих сзади полицейского и ещё одного штатского в полосатой жилетке, схватил тощего и резко прижал к стене. Полицейский и его товарищ быстро подоспели, надев на пойманного наручники и бормоча слова благодарности.
– Где-то я его видел, - обронил тем временем Юлиан Витольдович, чуть склонив голову и разглядывая пойманного, всё ещё пытавшегося вырваться.
– Вор, что ли?
– спросил Нальянов полицейского. Его голос, начальственный, властный, гулко отдавался в открытом купе и коридоре.
Дибич осторожно выглянул в дверной проём и стал прислушиваться к разговору, одновременно разглядывая схваченного полицией. Тот был бледен и тяжело дышал. Из дальнего купе вышел тот самый генерал с пышными бакенбардами, которого дипломат видел при входе в вагон, и тяжело ступая, приблизился к ним.
– Никак нет, не вор, ваше превосходительство, - ответил полицейский Нальянову, нутром почуяв, что говорит с кем-то из власть имеющих, да и с кем ещё могла свести судьба в вагоне первого класса?
– Проверяли багаж, а он спираль Румкорфа вёз в полированном ящике и гальваническую батарею под лавкой, - пояснил штатский.
– Но мало ли кому что надо, но уж больно волновался, а тут и вовсе бежать кинулся, нервы, знать, не выдержали.
– Да это же Коломин, - изумился вдруг Нальянов.
– Когда я его последний раз видел, он блондином был в засаленном пиджачишке, толкался в меблирашках, носил прокламации из типографии. То-то я его не узнал сразу. Это паричок-с у вас или подкрасились? И давно ли ездите первым классом, Михаил Яковлевич?
– Дибич понял, что Нальянов просто глумится, а вовсе не пытается ничего вызнать у схваченного.