Молох морали
Шрифт:
– - Простите, Юлиан, а Бога-то вы тогда вспомнили? Таким, как вы, трудно верить.
– - Да, Спаситель нужнее слабым, - исповедник твёрдо кивнул.
– Но я всегда понимал, что если над таким, как я, не поставить силы, меня превосходящей, я такого натворю...
Монах молчал. Его исповедник был наделён таким умом, что и сам мог понять, что с ним.
– -На слабость духа тут ничего не спишешь. Но, может, просто ... показаться врачу. Это надлом...
– -Не люблю врачей, - вяло откликнулся его исповедник.
– Латынь мёртвый язык ещё и потому, что чем больше на нем разговаривают врачи, тем меньше шансов у пациента остаться в живых. Но я знаю латынь. У меня - устойчивая психика.
– -Что есть устойчивая психика?
– -Это когда жизнь, пиная вас, ломает себе ногу, - не задумываясь, ответил Нальянов.
– - А то, в чём вас обвиняют? Связи с женщинами?
– - Ни одной связи с женщинами у меня никогда не было, Агафангел, - Нальянов, казалось, хотел отмахнуться от вопроса.
– Я проклят, понимаете? Все девицы и женщины - алчут связи со мной, как мотыльки ищут свечного пламени. Если пламя закрыто от них стеклом - они умирают от тоски по его сиянию, а если открыто - опаляют крылья и гибнут. Но свечному пламени нет дела до мотыльков. В определениях же я точен. С недавних пор я стал замечать, что нарочито стараюсь ... влюбить в себя женщину, довести её до безрассудства и погубить. Тем более что для этого мне ничего делать не надо. Но я стал чувствовать, что мне нравится это. Я наслаждаюсь её гибелью. Я стоял над удушенной Анастасией Шевандиной и наслаждался. То мгновение, когда я возвышался над Чёртовым Омутом, вернулось, я ощутил... я снова ощущал эту мощь... Нечеловеческую. Дьявольскую.
– Голова исповедника согнулась почти до аналоя.
– Я болен, болен, болен, - прошептал он.
– Валье говорит, что я сатанею. В Париже я почти бездумно убил человека. Это был предатель, по вине которого погибли наши люди, и я хладнокровно уничтожил его. Валье испугался. Но где я неправ? Что не так? Иуда должен повеситься сам? Мы же потеряем империю! Расползается крамола, чёрная ересь, отравляет души... А мы? Либеральничаем и заигрываем с дурью, когда нужны костры инквизиции и трибуналы. Ведь эти же осоргины, дорвавшись до власти, нас не помилуют, уверяю вас. Ни вас, отче, ни меня.
– Из душ уходит Христос, - мрачно кивнул монах.
– И остаётся нам дом наш пуст. Но вы должны думать не об империи, а о своей душе. Вы только страшно укрепились в испытании, которое любого сломало бы, но сила ваша теперь ломает вас самого. И сломает, если не опомнитесь. Помните о Христе, поминутно помните. Ваша человечность спасена будет только в Духе Святом.
Он ничего не добавил, лишь накрыл голову Нальянова епитрахилью. "Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатью и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Юлиане, и аз недостойный иерей Его властью мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь".
Эпилог.
Месяц спустя.
Иногда человек погибает
при попытке бегства от себя самого.
Неизвестный автор
Петербург среди резких смен приносимого порывами ветра дождя в неизменно солоновато-дымном воздухе сиял как мимолётная улыбка. Искривлённые вечерние лучи оттеняли золочёный узор портьер. В столовой дома на Невском сидели братья Нальяновы. Старший уже позавтракал. Лакей внёс десерт и вино. Окна были распахнуты, ветер чуть покачивал тяжёлую портьеру. Валериан Нальянов отложил газету и обернулся к брату.
– Есть новости, Жюль.
Юлиан сидел с гитарой на оттоманке и наигрывал итальянскую песенку.
– О Семенове? Или по делу Винера?
Валериан покачал головой.
– Нет, это по павловскому делу, помнишь?
– А... Осоргин и Девятилевич? Приговор вынесен?
– Нет ещё. Это о Дибиче. Помнишь его?
– А, мой дорогой Андрэ, - задумчиво кивнул Юлиан.
– Он уехал в Париж, не прощаясь. Впрочем, я на него не в обиде. Что он мог бы сказать мне на прощание? Но прислал мне письмо. А что за новости-то?
– Тут в русской газете в Париже...
Лицо Юлиана чуть заметно напряглось.
– ... Он пустил себе пулю в лоб.
Юлиан Нальянов тяжело вздохнул и сжал гриф гитары. Брови его сошлись на переносице. Он поднялся и взял у брата газету. В короткой заметке сообщалось, что сын известного дипломата покончил с собой выстрелом в висок. На столе осталось множество бумаг со стихами. Ни одно так и не было закончено. Записки, объясняющей его поступок, самоубийца не оставил.
– Значит, он всё-таки понял, - странным тоном проронил Юлиан.
– Что именно?
– Самоубийство - попытка через смерть изменить жизнь, значит, он понял, что в его жизни что-то было не так.
– А что он тебе написал?
Юлиан снова вздохнул, потянулся к блокноту и вынул из него свёрнутый пополам листок, заложенный между страниц.
– Вот оно. "Две ночи без сна или дурные сны.
Это в последний раз.
Звёзд небесных не жаждем мы, -
Свет их волнует нас.
Нездешней дорогой уйду с перепутья.
Не стоит будить память о чёрной минуте.
Кану зыбкою дрожью звезды на восходе.
В Старой Сильвии, средь беззвучных мелодий.
Руки Офелии - потоками слёз,
Йорик сам виноват - остался не у дел.
Я не любил звёзд
Я любил
Их свет
На воде..."
– Неплохо, кстати, - оценил Валериан.
– Тебе его не жаль?
– Жаль, - кивнул Юлиан.
– В этом гадюшнике Андрэ был всё-таки лучшим. У него была душа и иногда она проступала. Ему не хватало Бога, но Бог не находит тех, кто не ищет Его, а он искал идолов и потому был бесплоден. Он говорил, что не может закончить ни одного стиха. Но это стихотворение вполне закончено. Стало быть, кое-что из задуманного у него получилось.
Валериан поднял глаза на брата.
– Это самая безжалостная эпитафия из всех, какие я только слышал, Жюль.
– Я говорил ему, что сентиментальность - не преимущество, а слабость духа -- не достоинство.
– Он опустил голову и задумался. Потом проронил.
– Боже, я же обещал монаху... А Христос простит его? - повернулся он к брату.
– - Нет.
– Валериан метнул в него быстрый взгляд.
– Самоубийца проклят.
Юлиан усмехнулся.
– - Агафангел сказал, что моя человечность спасётся Духом Божьим. Я обещал ему помнить о Христе во все дни жизни моей. Как говорят католики, "подражать Христу". Но если Господь не простит моего дорогого Андрэ, то нужно ли мне быть милосерднее Господа?
– Юлиан уставился в потолок.
– Надо же, а я ведь почти простил и даже пожалел нашего поэта. Обычно я грешил излишней жестокостью, теперь же впал в преступное милосердие.
– Он помолчал с минуту, потом задумчиво проронил.
– Нет, я снова не прав. Выразить о нём сожаление - не будет грехом. Как ты думаешь, Валье?
Любовь есть цветок на краю бездны (фр.)
Славянская душа (фр.)
Я нарядился клошаром, выследил его ночью у дома его любовницы, оглушил тростью и спустил в канализационный люк возле отеля Клиссон. Счёт закрыт (фр.)
Я не ухаживал за ней, но она приняла мои ухаживания (фр.)
Давайте оставим красивых женщин людям без воображения (фр.)
Ящерка, ящерка любви
Опять ускользнула, опять,