Молох морали
Шрифт:
Нальянов ничуть не рассердился.
– Иногда я это делаю, - согласился Юлиан, - но не перед Валье, уверяю вас. Ну, а так как я не подозревал о вашем присутствии, то нелепо думать, чтобы я актёрствовал перед собой.
– Тогда с чего вы решили, что моё свидание с Шевандиной имеет отношение к преступлению?
– О!
– махнул рукой Нальянов.
– Тут, скажу честно, дорогой Андрэ, мы делим ответственность пополам. И мне придётся покаяться перед вами. Вы поступили как обычный подлец, решили обманом заманить и соблазнить девицу, в которую были влюблены, и подсунули ей записку, подписанную моим именем. Я не любил мадемуазель Климентьеву, но как сказал один остроумный француз: "Пусть нет любви, зачем же ненавидеть?" Я не желал девушке зла, при этом считал, что связь с таким подлецом, как вы, счастья никому не принесёт: когда она поймёт, что обманута, да ещё вами, она, я уверен, наложила бы на себя руки ещё быстрей, чем после связи со мной. В таких случаях во мне проступает "холодный идол морали": мне захотелось помочь бедняжке и спасти её от вас. Но я тоже подлец, и не брезгую подлыми методами. Я переложил записку в шляпку своей бывшей любовницы, хоть, признаюсь, хотел подсунуть её кому-нибудь из эмансипированных особ, да не получилось.
Дибич стоял с открытым ртом посреди комнаты и не мог выговорить ни слова.
– Именно этим, кстати, объясняется и моя великодушная готовность помочь вам выбраться из западни, в которую вас загнала ваша блудная похоть, - спокойно продолжал Нальянов.
– Аморально подписываться чужим именем и выдавать себя за другого, аморально обманывать непорочных, но подлог письма тоже неправеден. Хороши мы с вами, нечего сказать. Хотя, если задуматься, раз письмо было подписано моим именем, следовательно, у меня было и некоторое моральное право решать, кому его адресовать, - глаза Нальянова насмешливо блеснули.
– Теперь я отвечу на ваш вопрос. Почему я говорю, что вы смешали полиции карты? Потому что о визите Анастасии стало известно Ванде Галчинской, которая выследила её, а так как нигилистка считала, что приходила она не к вам, а ко мне, то из ревности и обиды за высказанное Настей им с Мари пренебрежение, она рассказала о ночном вояже Шевандиной всем гостям Ростоцкого. Точнее - своей подружке Тузиковой, Левашову и Елизавете Шевандиной. Лизавета закатила скандал Анастасии, их слышал Гейзенберг, потом от Левашова всё узнали Харитонов, Климентьева и Анна Шевандина. А Лизавета, видимо, рассказала всё жениху и его братцу. В итоге, на пикнике мы попали не просто в гадюшник, как я вам сказал раньше, а в растревоженный террариум.
Дибич, потрясённый и уничтоженный, сел, точнее, нащупал бедром диван и присел на подлокотник.
– Господи...
– Рад, что начинаете кое-что понимать, но не думаю, что вы всё понимаете до конца. Дело в том, что ваша ночная гостья была особой вам под стать. Распутная и подловатая, она, однако, умела сохранять "в подлости маску благородства". В неё в итоге был влюблён Илларион Харитонов, видевший в ней воплощение своих грёз об истинной женственности. Не будем обсуждать степень глупости подобных иллюзий, но их крушение болезненно. Узнав о том, что она приходила ночью ко мне - он стал невменяемым. На меня у него рука бы никогда не поднялась - кишка тонка, а на Анастасию... вполне.
– Илларион - убийца?
– губы Дибича не слушались его.
Нальянов усмехнулся
– Это только по логике. Но логика глупа. Мотивы могли быть и ещё у некоторых. И ведь не менее озлоблены были девицы. Теперь Анастасию ревновали Елена Климентьева, сестрица-Аннушка и Ванда с Мари, да и Лизавета, хоть и не столько из ревности, сколько из зависти, - все они готовы были удушить мерзавку.
– Но как же... Елена не могла...
– Убить Анастасию? Да, она была леди, признаю. И если бы мы точно знали, было ли насилие, мы могли бы уверенно исключить всех женщин. Под подозрением остались бы двое-трое мужчин. Так что, как видите, я вас вовсе не мистифицировал. Но тут есть иная сложность. Осмотрев тело Шевандиной, сможете ли вы понять, что оставлено вами, а что - нет? Как я понимаю, в вашей спальне не горел даже камин, вы опасались, что вас узнают. В итоге, что мы имеем?
Дибич вздохнул. Мутное чувство тошноты расползалось в нём и убивало все прочие ощущения.
– Я... посмотрю, постараюсь. Но вы сказали, что Елену убил кто-то другой?
Нальянов кивнул.
– Это предположение, но в данном случае врач не увидел никаких следов насилия.
– Значит, убийца - женщина? Но кому... зачем?
Юлиан вздохнул.
– Ох уж эта логика, - он снова глотнул коньяку, - если нет следов изнасилования, значит, убийце нужно было не скрыть следы иного преступления, а ему нужна была именно смерть жертвы. Но я вас уверяю, мой дорогой Андрэ, что если бы не смерть Анастасии Шевандиной - мадемуазель Климентьева была бы жива. И я вас вовсе не мистифицирую.
Глава 19. Математика преступления.
Роль предусмотрительного человека весьма печальна:
он огорчает друзей, предсказывая им беды,
которые они навлекают на себя своей неосторожностью;
ему не верят, а когда беда все-таки приходит,
эти же самые друзья злятся на него за то, что он её предсказал.
Н. Шамфор
Непробиваемая уверенность и ледяной тон "холодного идола морали" вначале просто убили способность Дибича возражать. Он даже не пытался оспаривать выводы Нальянова. Оказалось, Юлиан знал куда больше, чем предполагал Дибич, оттого-то вся открывшаяся вдруг картина предстала перед Андреем Данилович в самом неприглядном свете. Он был подавлен и удручён. Даже то, что Нальянов мастерски обыграл его в ситуации с запиской, не столько унижало, сколько подавляло молниеносностью соображения и действий проклятого моралиста. Да и вся цепь рассуждений Юлиана вмиг свела все разрозненные факты воедино.
– Я не бросил бы её, - непонятно почему, именно эта мысль из всего сказанного Нальяновым, задела Дибича больнее всего.
– Я любил Елену, и не ославил бы и не бросил.
Нальянов не спорил.
– А я вас в подобном намерении и не обвинял. Но в подлости - истиной подлости - всегда скрыт дьявол, дорогой Андрэ, а дьявол - это всего лишь себялюбие. Человек уподобляется дьяволу не тогда, когда начинает убивать, но когда начинает любить себя больше, чем Бога. Именно в этом ведь - исконный дьявольский грех. Даже сейчас, уверяя меня, что не предали бы мадемуазель, вы ни на минуту не задумались о ней самой, о её склонностях, душевном покое и счастье. Поэтому-то вас и зовут подлецом. Такие как вы - чёрные омуты бытия, поглощающие всё, до чего вам удаётся дотянуться.
– А сами вы - безупречны?
– Двинете мне в упрёк слова старой графини Клейнмихель?
– мгновенно перехватил его мысль Нальянов.
– Не получится. Не суйте нос в чужие семейные дела, боком выйдет.
– Он явно начал злиться, к тому же сидевший всё это время в молчании Валериан, казавшийся уснувшим в полусонной летаргии, неожиданно поднялся и бросил на Дибича пугающе злобный взгляд. Оба брата сейчас казались почти близнецами, их плечи сошлись и кулаки сжались.
Дибич торопливо отступил и поспешно вышел из комнаты.
Валериан подошёл к окну и распахнул раму. В залу ворвалось прохладное дыхание ветра, шум древесных крон и освежающий запах дождя. Юлиан, тут же забыв про Дибича, закинул руки за голову и откинулся на кушетке.
Младший Нальянов несколько минут прислушивался к шуму дождя за окном, потом обернулся к брату:
– Этого подлеца послать бы подальше. Что тебя с ним связывает? Зачем ты пригласил его в дом?
– Я не приглашал, - Юлиан пожал плечами. - Случайное знакомство. Что до прощания с моим дорогим Андрэ, - Он зевнул, - то оно воспоследует само собой. Подлец не любит, когда его называют подлецом.
– Он поднялся, задумчиво прошёлся по комнате.
– Что за напасть? Почему так вдруг захотелось жареной рыбки? Завтра после ареста этих мерзавцев, - на рыбалку. Хочу поймать сазана. Я у Висконтиева моста местечко присмотрел, там должно отменно клевать.