Молот Люцифера
Шрифт:
— «Приветствуй, с победой вернувшихся героев». Мелодия, насколько я могу припомнить, именно такая. Глупое слово. Герой. Черт побери, ты герой… героиня? В гораздо большей степени, чем я. Если б не ты, я бы удрал, сломя голову. Но из-за тебя не удрал. Тут все дело в… сексе? Мужчина не может удирать, когда на него смотрит женщина. Чего это я разболтался? Почему ты молчишь?
— Молчу потому, что ты не даешь мне слова сказать! — закричала, смеясь, Мария. — Ты не удрал, и я не удрала, и теперь все будет хорошо… — Она засмеялась снова, но на этот раз ее смех звучал как-то чуточку странно. — А теперь, мой друг, пора нам получить традиционную, полагающуюся нам награду.
— Стыдно сказать, но я думал об этом. Однако, разумеется Джордж вернется и…
— Джорджа предоставь мне, — с важностью сказала Мария. — В конце концов мне тоже полагается награда. Так что Джорджа предоставь мне.
— Мне кажется, что я ему несколько завидую.
— Тогда плохо.
Охватившее их настроение длилось до тех пор, пока они не подъехали к каменному дому сенатора. Они вошли в дом. Дом был заполнен людьми. Эл Харди скалился в улыбке, как дурачок, и что-то пил — хотя, похоже и не спиртное. Его хлопали по плечу. Дан Форрестер, уставший до предела, ушедший в себя и несчастный. К нему не приставали. Его превозносили, его благодарили. И не мешали ему пребывать в том настроении, в каком ему угодно. Хочет — пусть веселится, хочет — пусть тоскует. Волшебники вольны вести себя так, как им нравится.
Многие отсутствовали. Может быть, они погибли, может быть до сих пор заняты погоней. А может быть, они сами спасаются бегством, все еще не поняв, что никто их не преследует. Победители слишком вымотались, чтобы задумываться — где отсутствующие. Гарви разыскал Маурин, подошел к ней. Они не ощутили страсти друг к другу — лишь бесконечную нежность. Они взялись за руки, словно дети.
Это не было празднеством. Уже через считанные минуты все разговоры прекратились. Люди падали в кресла и засыпали. Некоторые находили в себе силы уйти домой. Гарви уже ничего не ощущал. Ему нужно было лишь одно — отдохнуть, поспать, забыть обо всем случившимся сегодня. Ему приходилось видеть подобное прежде, во Вьетнаме, так происходило с солдатами, вернувшимися с патрулирования. Но на своей собственной шкуре он такое ощутил впервые. Все силы иссякли, полная эмоциональная опустошенность, ты не чувствуешь себя несчастным, и еще способен на какие-то действия, на короткие моменты — чтобы добраться до кровати. Гарви устал, как никогда в жизни.
Он проснулся и вспомнил: победа. Подробности забылись. То, что снилось, было как въяве и перемешалось с тем, что действительно произошло за последние несколько дней. И воспоминания обесцвечивались, ослабевали, как обесцвечивается и ослабевает то, что увидел во сне. Осталось лишь одно слово: победа!
Он лежал в гостиной, на полу. На ковре и накрытый шерстяным одеялом. Он понятия не имел, как оказался здесь. Вероятно, он беседовал с Маурин и просто упал на пол. Все было возможно.
Дом был заполнен звуками, двигались люди, плыли запахи приготовляемой пищи. Гарви смаковал это: звуки, запахи, ощущения того, что он — жив. Серые облака за окном казались ему чем-то бесконечно сложным, он рассматривал их в деталях, облака ярко светились, сверкали, как лучи солнечного света. Памятные подарки и призы, развешанные по стенам, представляли собой настоящее чудо, их хотелось разглядывать, изучать. Каждое мгновение жизни — бесценно. И бесценно то, что несет с собой понимание того, что ты жив.
Постепенно это ощущение ослабело. Он почувствовал, что отчаянно голоден. Он встал и увидел, что гостиная похожа на поле битвы. Люди лежали там, где их свалила усталость. Некоторые продержались, чтобы расстелить одеяла — и отключились. Гарви набросил свое одеяло на Стива Кокса, который свернулся калачиком от холода. И вышел из комнаты — туда, откуда плыли запахи завтрака.
Комната была залита ярким солнечным светом. Маурин Джеллисон смотрела, не веря. Ей было страшно встать с кровати. Может быть, этот яркий солнечный — лишь сон, а ей хотелось, чтобы этот сон продолжался. Наконец Маурин убедила себя, что не спит. Это ей не снится. Солнце светило в окно — желтое, теплое и яркое. Судя по высоте, уже больше часа. Маурин откинула одеяло и ощутила на себе солнечное тепло.
Наконец, она окончательно проснулась. Ужас, кровь и усталость, подобная смерти. Воспоминания о происшедшем вчера мчались, словно со слишком большой скоростью прокручивали кинопленку. Страшное утро: защитники Твердыни должны были держаться, и постепенно отступать, но медленно; пусть Братство займет долину, но ни в коем случае не холмы. Постепенное отступление, так, чтобы врагу не стал ясен план сражения. И собственным солдатам нельзя было объяснить план сражения, поскольку они могли попасть в плен. И, наконец, угроза паники, когда защитники Твердыни могли обратиться в бегство.
— Если побежит кто-то, за ним побегут и остальные, — сказал Эл Харди. — Из донесений Рэнделла картина вырисовывалась вполне ясная. Их командир воюет, как по учебнику. Мы тоже будем воевать, как по учебнику — но лишь до определенного момента.
Задача заключалась в том, чтобы удержать за собой возвышенности. Армия братства должна была, заняв долину, оставаться на низменностях. Нужно было впустить врага в долину и дождаться, пока большая часть войска Братства переправится через реку. Как добиться того, чтобы фермеры продолжали драться, чтобы они не начали отступать без приказа? Харди выбрал простейшее решение.
— Если вы будете там, — сказал он, — и если вы не побежите, большинство из мужчин тоже не побежит. Они все же мужчины.
Это решение возмутило Маурин. Но уже не было времени читать нотации Элу Харди. И, в конце концов, он был прав. Все, что Маурин должна была делать, это — держаться, не падать духом. Быть смелой. Для того, кто не знал, как ей хочется жить — это бы показалось простым делом. А ей и действительно не очень хотелось жить — пока она не оказалась под огнем. И тогда все стало гораздо менее ясным.
Что-то невидимое разорвало бок Роя Миллера. Он попытался прикрыть рану руками. Его рука вошла в громадную дыру, откуда торчали изломанные ребра. Все, что Маурин съела за завтраком, подкатило к горлу… а в последний миг Рой успел обернуться и увидел ее лицо.
Снаряд мортиры разорвался возле Дика Вильсона и двух его людей. Эти двое покатились от взрыва, они катились и катились и, наконец, замерли, распростершись в позах, которые показались бы ужасно нелепыми, если не знать, что эти люди — мертвы. А сам Дик был брошен вперед и вверх, его руки яростно молотили воздух, они трепыхались, словно Дик превратился в птенца, учащегося летать. Потом он падал прямо в желтый ядовитый туман.
Джоанна Макферсон обернулась, что-то крича Маурин. Пуля прошелестела в ее волосах — и прошила воздух там, где лишь мгновением раньше была ее голова. То, что хотела сообщить Джоанна, превратилось в сплошной яростный мат.
Джек Турнер раскручивал свою бомбу, готовясь бросить ее. И осколок снаряда ударил в эту бомбу, разнес ее на куски. Его товарищи бросились прочь от него, и его свояченица бросилась от него тоже, а Джек Турнер шатался, метался, окутанный желтым облаком. И пропал в этом облаке.