Мон-Ревеш
Шрифт:
— Нет, не все, — небрежно ответил Амедей.
«Мы замыкаемся в непроницаемость, — подумал Тьерре, — у нас есть сердечная тайна. Через час я буду знать, какая из дам в семействе Дютертр любит бабочек».
— Амедей! Амедей! Сачок! Скорее! — послышался с лужайки женский голос, по-мальчишески громкий. — Чудесный махаон, вон там, на жасмине у твоего окна!
Тьерре подбежал к окну и увидел на лужайке Малютку. Завидев его, она улыбнулась, ничуть не смутившись, и сказала открыто и без всякой робости, как истый ребенок:
— A-а! Здравствуйте, сударь, как поживаете?
Тьерре поздоровался с ней почти отечески.
— Скажите Амедею, — продолжала девушка, — что бабочки скоро будут садиться ему на нос, если он будет охотиться за ними с такой медлительностью.
Амедей по-прежнему оставался спокойным.
«Ага! Бабочек любят две женщины!» — заключил про себя Тьерре.
VII
Колокол возвестил завтрак.
— Это первый удар, — сказал Амедей. — У нас есть еще полчаса до второго. Хотите пройтись по саду?
— С удовольствием.
«Если между первым и вторым ударом колокола я не угадаю твоего секрета, — подумал Тьерре, — моей способности судить о людях грош цена!»
— Тем более, — добавил он, обращаясь к Амедею, — что мне хотелось бы обзавестись одной вещью, необходимой для успешного выполнения моей миссии.
— Что же вам нужно?
— Букет, хотя бы из полевых цветов; я поставлю его на клавесин, который мне поручено преподнести. Любезность довольно банальная, не так ли? Но здесь это даже не любезность. Это простая надпись, ее надо прикрепить к подарку, как бы передавая от имени моего друга, господина де Сож: «Я продал вам свое именье, но оставил себе эту безделицу, чтобы иметь возможность преподнести ее вам».
— Отлично. Пойдемте к главному садовнику, пусть он сделает нам букет.
— Как? Букеты делает вам садовник, когда у вас есть счастливая возможность делать их лично?
— Но букет, равнозначный надписи, уже не букет.
— Почем знать! — сказал Тьерре, наблюдая за молодым человеком. Может быть, у меня есть тайное предписание? Под этой надписью, доступной для всех, друг, послом которого я являюсь, возможно, хочет скрыть выражение своего почтительного восхищения. Уверяю вас, нет ничего интереснее и забавнее, чем составить букет для женщины, даже если действуешь по доверенности!
— Для женщины? — переспросил Амедей, по-прежнему спокойный или прекрасно владеющий собой. — Вы мне сказали, что подарок предназначен дамам Пюи-Вердона, и я понял, что это подношение, как и букет, относится ко всем. У нас они все играют на рояле.
— Но кто играет лучше всех?
— Несомненно, Эвелина.
— Флавьен, по-видимому, ничего об этом не знает, — продолжал Тьерре, наблюдая за Амедеем, — и должен признаться, что мне неизвестно, какую именно из дам он имел в виду.
Амедей отвечал довольно сухо:
— Полагаю, что он думал не об одной, а обо всех.
— Вы правы, и вы преподали мне урок приличия. Разумеется, Флавьен не может себе позволить преподнести подарок какой-то одной из барышень.
«Я сказал глупость, — подумал Тьерре, — но сделал это умышленно. Я вызвал ревность. Остается узнать, ревнует ли он всех или только одну из них».
— Но, — продолжал он вслух, — это выражение почтительности может быть без всякого неудобства адресовано исключительно госпоже Дютертр.
— Да, — все так же спокойно, но с оттенком пренебрежения произнес Амедей, — это магарыч, предложенный господином графом де Сож супруге его покупателя.
— О, как вы прозаичны! Назвать такое изящное проявление внимания грубым и неблагозвучным словом «магарыч»! Все равно, что видеть, как госпожа Дютертр подносит к своим губам скверное красное вино в фаянсовой кружке с отбитой ручкой.
Тьерре заметил, что лицо Амедея не дрогнуло. Но ему показалось, что при мысли о губах Олимпии губы Амедея стали одного цвета с его обычно бледным лицом. Однако голос его оставался ровным.
— Если мы будем продолжать беседу, мы не сделаем букета. Вот вам мои садовые ножницы, начинайте.
— Если б я был уверен, — безжалостно продолжал Тьерре, — что букет и клавесин предназначаются именно госпоже Дютертр, я бы спросил вас, какие цветы она предпочитает.
— А я бы ответил вам, что ничего об этом не знаю. Мне кажется, тетушка любит все цветы.
Это слово «тетушка» было произнесено так по-домашнему, так целомудренно и почтительно, что Тьерре отбросил свое подозрение. «Тетушек не любят, — подумал он, — даже если они всего лишь жены наших дядюшек. Это нечто вроде кровосмесительства. Но можно любить кузин, дочерей наших дядюшек… и можно жениться на одной или другой, с благословения папы римского или без оного. Да, но мы еще не назвали третьей кузины».
— Клянусь вам честью, — продолжал Тьерре вслух, — если у моего друга есть какие-то особые намерения, меня он в них не посвящал. Я болтаю просто так, чтобы болтать, как птицы поют, чтобы петь о чистом небе и зеленых деревьях. Следовательно, мне надо положиться на ваше мнение, как более разумное. Букет должен быть общим, и мы обязаны доказать это, взяв все цветы, которые нравятся всем прекрасным хозяйкам Пюи-Вердона.
«Какой болтливый господин», — подумал Амедей.
— Поэтому возьмем гвоздики для госпожи Дютертр, она должна любить гвоздики.
— Почему?
— Так уж мне кажется! Махровые розочки для мадемуазель Каролины; всего понемножку для мадемуазель Эвелины; а что нам оставить для мадемуазель Натали?
Кончик палочки, которую небрежно держал Амедей, коснулся то ли преднамеренно, то ли случайно крапивы, пробивавшейся в траве у его ног.
«Ого! — подумал Тьерре. — Эту он ненавидит!»
Раздался второй удар колокола. Амедей, который скорее терпел, чем слушал Тьерре, вздрогнул; казалось, ему хотелось поскорее вернуться в дом. Это могло быть естественной реакцией чувствительных нервов, а могло быть и так, что он просто проголодался, но Тьерре решил приписать себе победу, поскольку ему удалось хоть что-то разузнать.