Мон-Ревеш

Санд Жорж

— Это ничего не стоит, дорогой сосед, — ответил Дютертр. — Такого рода здания, имеющие художественную или историческую ценность, не играют никакой роли в делах нашей провинции и не входят в контракты покупки и продажи, если только они не являются помещением сельскохозяйственного назначения. Здесь об этом не может быть и речи; ферма Мон-Ревеша вполне достаточна как строение, и ваш маленький замок, в котором никакой фермер добровольно не поселится, поскольку говорят, что там водятся привидения, рискует погибнуть от воздействия времени.

Следовательно, мы ничего не будем вычитать из общей стоимости поместья и вы сохраните все права на холм Мон-Ревеша и все, что к нему относится. А теперь позвольте сказать вам, что в нашей сделке обогащает меня более всего: ваше намерение сохранить какое-то пристанище рядом с нами; мы сможем надеяться на пребывание или возвращение превосходнейшего соседа.

Госпожа Дютертр одобрила мужа взглядом, в котором Флавьену почудилось волнение, и сердечной улыбкой; однако по ее лицу разлилась краска, когда Флавьен, горячо пожав руку Дютертру, поцеловал руку хозяйке дома.

Натали ничего не упустила из этого разговора, хотя делала вид, что не слушает его. «Игра выиграна, — подумала она, — он останется. Замок за цветок — поступок, скажем прямо, рыцарский!» И она прикрепила к корсажу цветок азалии, оставленный ею про запас, на случай, если того потребует ее замысел. Флавьен не обратил на это никакого внимания.

Эвелина тоже навострила уши, и так как она не следовала примеру Натали, которая держала глаза опущенными к газете, она заметила радостное и оживленное смятение Флавьена и удовлетворение, вдруг сменившееся замешательством, у Олимпии. Слишком смелый взгляд Флавьена заставил Олимпию оробеть при всем ее чистосердечии, а Эвелина, эта восемнадцатилетняя девушка, как ни странно, не знала, что такое робость. Она подумала, что Натали угадала правильно и что какая-то любовная интрижка или кокетливая игра началась между «превосходнейшим соседом» и ее мачехой.

Эвелина подошла к Флавьену, пытаясь выстрелить наугад:

— Я вижу, господин де Сож ни романтичен, ни любопытен. Ему говорят о привидениях, сообщают, что в его замке они водятся, а он не обращает на это ни малейшего внимания.

— Разве не во всех замках водятся привидения? Везде, где я жил, было свое привидение. А у вас его нет?

— О, привидения встречаются лишь в покинутых замках или в тех, где еще живут аристократы, — сказал Дютертр. — Реалистическая буржуазия выставила призраков за дверь, и это очень жаль, признайтесь, барышни!

— Но вы не говорите, какого рода привидения есть а Мон-Ревеше! — воскликнул Тьерре. — Меня они очень интересуют! Господин де Сож, наверно, пресыщен легендами, поскольку их у него столько же, сколько замков; но у меня ведь нет даже и самой захудалой бойницы, и я очень хотел бы знать, какие приключения ожидают нас в осенние морванские ночи.

— А, вот видите, — живо сказала Эвелина, — вы хотите продлить ваше пребывание здесь до туманных ночей октября или ноября! Я же вам говорила! — И она поглядела на Флавьена, смотревшего на Олимпию.

Дютертр подхватил:

— Надеюсь! Разве мы не собирались охотиться весь сезон, мой дорогой Тьерре? Можете рассчитывать на меня — правда, раз в неделю, потому что я охочусь только на крупную дичь. Но я полагаю, что мы будем видеться чаще: каждый день, если вы захотите! Так я понимаю жизнь в деревне. Никаких приглашений, никаких визитов! Пусть все приходят и уходят, когда хотят, пусть бывают друг у друга, как в одной семье, и, главное, пусть ничто не напоминает церемонного этикета и вынужденной сдержанности парижской жизни.

Через неделю после этого, неделю, полную солнца, после великолепной охоты, после целых дней, посвященных прогулкам в экипаже, рыбной ловле или верховой езде совместно с семейством Дютертр, Флавьен и Тьерре возвращались домой в Мон-Ревеш между одиннадцатью часами вечера и полуночью; тусклое солнце село за облака; ветерок был еще довольно теплым, но пошел мелкий дождь.

Возвращаясь верхом из Пюи-Вердона в Мон-Ревеш, друзья беседовали, перескакивая с одной темы на другую, как беседуют при езде английской рысью, замедляя шаг лишь для того, чтобы взять крутой подъем или спуститься в темноте по опасному крутому склону.

— Крез, — сказал Флавьен груму в один из спокойных Промежутков, — не уезжайте завтра, не повидав меня.

— Значит, я должен покинуть вас завтра, сударь?

— К моему величайшему сожалению, да, господин Крез! Я нашел наконец в вашем диком краю лошадей, слугу и экипаж; пришла пора вернуть вас к вашим обязанностям при мадемуазель Эвелине, которая согласилась расстаться с вами на неделю.

— О господи, да она вполне может обойтись без меня до конца своей жизни, — философически заметил Крез. — У нее, кроме меня, есть к услугам и другие лакеи; ведь я более нуждаюсь в ней, чем она во мне.

— Не показывайте нам сокровища вашего ума, господин Крез, не то наше расставание будет слишком душераздирающим! — воскликнул Тьерре. — И поскольку вам нечего больше сказать, я прошу вас отъехать от нас назад, на расстояние в двадцать лошадиных голов: постарайтесь сосчитать хорошенько, чтобы не было ни на одну меньше.

«До чего ж они глупы! — подумал Крез. — Но неважно, ведь платят они хорошо». И, проделав соответствующий маневр, он оказался в арьергарде.

— Сегодня уже почти холодный вечер, — заметил Тьерре.

— Нет, просто деревня становится грустной.

Флавьен снова поехал рысью. Тьерре присоединился к нему.

Когда они через десять минут опять перешли на шаг, пересекая топь, Тьерре сказал:

— Знаешь, я все-таки не родился кавалеристом, рысь меня утомляет. Я люблю только шаг и галоп.

— Но мы можем ехать так, как ты захочешь, друг мой. Выбери аллюр, и я последую за тобой. Неужели ты меня стесняешься?

— Нет; но на людях я следую за тобой из самолюбия, а когда мы одни — по привычке.