Мона Лиза Овердрайв
Шрифт:
– Вот «Уайтс», – говорил Тик, обращая ее внимание на скромную серую пирамиду, – клуб на Сент-Джеймс [87] . Зарегистрированные члены, список ожидающих…
Кумико с интересом рассматривала архитектуру киберпространства, вспоминая своего французского наставника в Токио, который объяснял ей потребность человечества в таком вот информационном поле. Иконки, перекрестки линий связи, искусственные реальности… Но затем в памяти все начало расплываться – как и эти
87
«Уайтс» – старейший и наиболее эксклюзивный джентльменский клуб консерваторов, основан в 1693 г. и с 1778 г. располагается на Сент-Джеймс-стрит в лондонском районе Вестминстер.
Размеры белого макроформа с трудом укладывались в голове.
Первоначально он казался Кумико подобным небу, но теперь, глядя на него издали, она воспринимала его как нечто иное, как что-то, что можно взять в руку, – цилиндр из светящегося жемчуга не выше шахматной пешки. Однако громоздящиеся кругом разноцветные фигуры превращались рядом с ним в ничтожных карликов.
– А вот это действительно необычно, – бросил небрежно Колин. – Поистине аномальное явление, единственное в своем роде.
– Тебе-то что об этом беспокоиться? Или все же есть причины? – поинтересовался Тик.
– Если это не имеет прямого отношения к Кумико, тогда причин нет, – ответил Колин, вставая в «лодке». – Хотя как можно быть уверенным?
– Ты должен попытаться связаться с Салли, – нетерпеливо напомнила Кумико Тику.
Эта штука – макроформ, аномалия – не вызывала у девочки особого интереса, хотя и Тик, и Колин относились к ней как к чему-то сверхординарному.
– Глянь только, – произнес Тик. – Возможно, там, черт побери, целый мир…
– И ты не знаешь, что это? – Девочка присмотрелась к Тику, во взгляде которого появилось знакомое отстраненное выражение, значит, где-то там, в Брикстоне, его пальцы порхают над декой.
– Это очень, очень большой сгусток данных, – сказал Колин.
– Я только что попытался протянуть ниточку к тому конструкту, которого Салли называет Финном, – сказал Тик; взгляд его сфокусировался, но в голосе возникли нотки озабоченности. – Однако не смог прорваться. У меня возникло нехорошее чувство, как будто там кто-то есть… ждет чего-то. Пожалуй, нам лучше бы сейчас отключиться…
На жемчужной поверхности колонны возникла черная точка, выросла в четко очерченный круг…
– Чтоб мне провалиться, – выдохнул Тик.
– Оборви связь, – бросил Колин.
– Не могу! Нас зацепили…
На глазах у Кумико синий силуэт «лодки» под ней распластался и сузился, превращаясь в лазурную дорожку, ведущую к круглому оку тьмы. Потом… мгновение абсолютной странности, пустоты –
…и оказалась в парке Уэно. Над неподвижными водами пруда Синобадзу повис осенний вечер. Рядом с ней на полированной скамейке из холодных брусков поликарбона сидит мать, сейчас она гораздо красивее, чем в воспоминаниях. Ее полные губы светятся яркой помадой, нанесенной лучшими, тончайшими кисточками. На матери знакомая французская черная куртка с поднятым воротником, темный мех обрамляет приветливую улыбку.
Кумико могла только смотреть перед собой, сжавшись в комок на скамейке и чувствуя под сердцем ледяной пузырь страха.
– Какая ты глупенькая, Кумико, – сказала мать. – Как ты могла вообразить, что я забуду тебя и брошу посреди зимнего Лондона на милость гангстерам, прислуживающим твоему отцу?
Кумико смотрела, как шевелятся совершенные губы, чуть приоткрывая белые зубы, – девочка знала, что за этими зубами следил самый лучший дантист Токио.
– Ты умерла, – услышала она свой голос.
– Нет, – улыбнулась мать, – не сейчас. И не здесь, в парке Уэно. Посмотри на журавлей, Кумико.
Но Кумико даже не повернула голову.
– Посмотри на журавлей.
– Отвали нахрен, – сказал Тик.
Кумико резко обернулась. Он был тоже здесь, в парке. Его бледное лицо было перекошено и лоснилось от пота, сальные волосы прилипли ко лбу.
– Я – ее мать.
– Она не твоя мама, понимаешь? – Тика трясло, все его искривленное тело вздрагивало, как будто он заставлял себя идти наперекор ужасному ветру. – Не… твоя… мама…
Под мышками серого пиджака проступили темные полумесяцы. Маленькие кулачки ходили ходуном, а он все силился сделать следующий шаг.
– Ты болен, – сказала мать Кумико сочувственным тоном. – Тебе стоит прилечь.
Тик упал на колени, придавленный к земле невидимой тяжестью.
– Прекрати! – закричала Кумико.
Что-то с силой вдавило лицо Тика в пастельный бетон дорожки.
– Прекрати!
Левая рука человечка взлетела от плеча вертикально вверх и начала медленно вращаться, кисть по-прежнему оставалась сжатой в кулак. Кумико услышала, как что-то хрустнуло – кость или, может быть, сустав, – и Тик закричал.
Ее мать рассмеялась.
Кумико ударила мать по лицу. Удар отозвался в ее руке резкой и очень реальной болью.
Лицо матери дрогнуло, превращаясь в чье-то чужое. Лицо гайдзинки с широким ртом и тонким, острым носом.
Тик застонал.
– Отлично проработанная картинка, доложу я вам, – раздался вдруг голос Колина.
Кумико повернулась и увидела его сидящим верхом на лошади с охотничьей литографии – на стилизованном графическом воспроизведении вымершего животного. Грациозно выгнув шею, лошадь подошла ближе.