Монархическая государственность
Шрифт:
Конечно, нарушений веротерпимости и в христианском государстве было множество. Но это зависит от религиозной неразвитости, от того, что деятели веры сами недостаточно проникнуты ее истинным духом.
Обязанность каждого состоит в том, чтобы вести к повышению религиозного сознания. Но странно даже говорить о безрелигиозном государстве, как охране религиозной свободы. Охранять религиозную свободу можно лишь уважая религию, ставя источник религии связь человека с Божеством выше наших условных соображений о пользе или справедливости. А такое уважение в государстве может явиться только тогда, когда оно находится само под влиянием Церкви.
Тут нет выбора: либо влияние религии на государство, либо подчинение религии соображениям государства.
Для
Еще более вреден этот произвол самой монархии, основанной на идее "божественной делегации". Как сказано было выше (часть 11-я, глава VI), "делегация власти от Божества получает серьезный политической смысл только в том случае, когда она (монархия) не абсолютна, но нравственно ограничена, то есть когда имеет некоторые ясные и общеизвестные инструкции для себя. Для этого же необходимо ясное религиозное миросозерцание народа и учреждение Церкви, которая, будучи религиозно выше паря, по этому самому получает возможность служить ручательством за действительность Божественного избрания царя для управления делами земной власти".
Исповедная политика монархии
На основании изложенного единственно правильной вероисповедной политикой монархии можно признать такую, при которой монарх устанавливает религиозную свободу своих иноверных подданных не иначе, как в постоянном соглашении по сему предмету со своей Церковью.
Неосновательно было бы возражать против этого указанием на какие-либо проистекающие от этого неудобства. Неудобства есть во всем. Но каждый принцип имеет свои требования, которых нельзя нарушать, не подрывая его самого. Монарх по самому смыслу своего принципа не может отказаться от обязанности поддерживать истинную веру. Он не может объявить, что не знает, какая вера содержит в себе истину, ибо если он этого не знает, то не может быть и выразителем высшей правды в государственном деле. Если же монарх верит в истину, то не может присваивать себе того Божественного Разума, который по Божьей Воле пребывает лишь в Церкви. Как сын, а не господин Церкви, он может принимать истину только в толковании Церкви. Следовательно, поддерживая "справедливость" в исповедной политике, он принужден искать уяснения содержания ее в Церкви. Желая защищать "веротерпимость" и "свободу веры", он тоже принужден искать определения точного их содержания у своей Церкви.
Это есть логика самого положения вещей, из которой нельзя выйти без подрыва монархического принципа.
Стоя на этой нравственно-законной точке зрения, монарх не берет на себя ответственности за определение сложных и трудных вопросов вероисповедного характера и подходит к их разрешению с точки зрения не своих прав, а своего долга. Иначе он действовать не может, ибо в отношении религиозной истины монарх прежде всего связан исполнением долга. Власть, данную ему на служение Богу, он не может употреблять на служение своим философским умствованиям, и остается властью неоспоримой и неответственной только до тех пор, пока исполняет свой долг.
Вступая же на путь философского определения границ свободы и веротерпимости, монарх вошел бы в область, где не имеет авторитета и где каждый имеет возможность его оспаривать на основании каких-либо иных философских рассуждений.
Только в Воле Божией монарх почерпает неоспоримый авторитет, который не умаляется, если даже философы найдут решение монарха несогласным с их мнением. Но авторитет монарха, напротив, подрывается, если члены его Церкви найдут, что он решает вопросы веры не согласно с верой...
Ответственность в этом случае тем более велика, что рассуждение монарха выражается в действии.
Рассуждение
Этот вывод неоспорим, но против него может явиться возражение, что это осуждает исповедную политику монархии на нетерпимость. Множество голосов скажут: разве не по согласию с Церковью истребляли огнем в мечом еретиков, горели костры инквизиции и т. д.
Все это, конечно, было. Но смысл исторических фактов должно понимать правильно.
Религиозные войны, гонения иноверных и еретиков - все это есть лишь одно из проявлений насильственной борьбы за мнения. Гонения за веру производились далеко не только по согласию с "Церковью". Не Церковь советовала устраивать "факелы Нерона" [115], не Церковь советовала магометанам истреблять гяуров [116] и японским язычникам искоренять христиан с жестокостью, неизвестной и древним римлянам [117]. Но меньшие ли жестокости совершало человечество и вообще в борьбе за мнения политические? Наш современный век разума, эра свободы, равенства и братства открылись в самой цивилизованной стране Европы такими массовыми убийствами, каких не видывали даже и жесточайшая религиозные гонения. Под топором парижской гильотины, под расстрелом лионской картечи, в нантских "потоплениях" и т. д. погибли сотни тысяч благороднейших жертв политического фанатизма [118].
Подобные же избиения мы видели во Франции времен Коммуны [119], и кто скажет, что не увидим их завтра в России?
Насильственное и кровопролитное истребление "инакомыслящих" характеризует не религию, а борьбу людей за мнения. Сами религиозные гонения всегда имели своей побудительной причиной государственные соображения. Если мы создадим внецерковное и внеисповедное государство, мы этим не уничтожим борьбы за мнения и преследований на этой основе.
Отстранить государство от влияния церкви вовсе не значит обеспечить его терпимость.
Борьба за мнения всегда происходила по преимуществу на почве интересов национальных, социальных, политических и экономических. Менее всего ее вызывали религиозные верования сами по себе.
Религия приводила к гонениям и жестокостям только потому, что религиозное верование совпадало с интересами социальными, политическими, национальными, экономическими. Если мы отстраним государство от религии, то разве мы уничтожим борьбу этих интересов? И не все ли равно каким идеократическим знаменем прикроется эта борьба? Отстраним ли мы государственную власть от этой борьбы? Конечно, нет, да она и не имеет права устраняться от нее. Верховная власть не есть нечто чуждое обществу и государству; в отношении элемента идеократического и нравственного она содержит то же самое, что и нация. Она обязана исполнять государственными средствами задачи, возникающие в нации, и достигать осуществления того, что предполагается или определилось как национальный интерес. Итак, совершенно естественно, что Верховная власть участвует в той борьбе мнений, которая возникает в нации. Если эта борьба получила религиозный характер, Верховная власть точно так же принимала в ней участие.
По самой природе государства иначе и быть не может, хотя цель Верховной власти при этом всегда составляет примирение и сдержка борьбы в известных границах. Даже прибегая к насильственным мерам, государство имеет примирительные цели. Насколько же оно при этом уважает и допускает религиозную свободу, это зависит от ясности религиозной идеи, воодушевляющей Верховную власть (т. е. монарха или народ).
Многочисленные религиозные преследования, происходившие в истории, зависели именно от неясности религиозного сознания, от того, что голос веры заглушался голосом интересов национальных, общественных и политических. Но где же все-таки голос веры может быть услышан монархом лучше, как в Церкви?