Моногамия. Книга 2. Муж
Шрифт:
– А тебе со мной хорошо?
Мы оставляем друг друга без ответа. Час спустя я вижу Алекса на террасе: он стоит, засунув руки в карманы брюк, и долго смотрит на море.
Moby – Wait for me
В тот же вечер у нас случается совсем небольшая вечеринка в кругу близких друзей. Алекс осторожно стучит в детскую, чтобы пригласить меня лично, и я соглашаюсь.
Мы сидим, укутавшись в пледы, на пляже у подножия нашего дома, греемся у костра, пьём пиво, жарим мясо на барбекю и непринуждённо болтаем. Вернее, шутим, но не мы, а они, потому что я только помалкиваю, изучая Алекса и его ближайший круг доверия: Кристен, Анну, Марка с Джейкобом
Я уже успела понять, что Алекс разный. Он жёсткий и властный, категоричный со всеми, кроме своих друзей, Эстелы, детей и меня. Я никогда раньше не видела его таким и даже более того, подобное поведение никак не укладывается в тот его образ, который уже успел нарисоваться в моей голове за годы, что я знала его в юности.
Теперь же броская внешность резко контрастирует с его манерой общаться с людьми по-деловому строго, сухо, часто безапелляционно, если речь идёт о подчинённых, коллегах, бизнес партнёрах.
Однако есть у него ещё один облик – тот, который он надевает с женщинами. В то время я ещё очень мало о нём знаю, и меня жестоко ранит его манера позволять прикасаться к себе другим женщинам, ведь теперь он женат на мне и это, по моему разумению, должно накладывать определённые ограничения на его поведение и привычки. Не важно, как у них принято, не важно, как заведено в той среде, где выросла и жила я, важно то, что я чувствую теперь, когда его целуют и обнимают другие женщины, отнимают у меня его внимание. Если он мой муж, значит и мужчина он тоже только мой, разве не так?
И вот я наблюдаю за тем, какой Алекс с друзьями: расслабленный, мягкий, остроумный, местами весёлый, легко парирует шутки, адресованные ему, шутит сам, но его юмор особенный – он не ранит никого, не кусает, не причиняет боли. Я обнаруживаю новые грани его личности, глубину доброты и искренней доброжелательности к людям, вижу цельность и монументальность его характера, и эти открытия разогревают мой интерес, я хочу большего, хочу увидеть, узнать его целиком.
В шутливо-саркастической перебранке на тему изящных способов само преображения возникает вопрос, адресованный мне лично, и возможности спрятаться в молчаливом созерцании на этот раз у меня нет:
– Валерия, а вот ты знаешь, что означает татуировка у Алекса под грудью? – забрасывает удило Кристен, и все присутствующие, кроме самого Алекса, поддерживают её интерес шумным одобрением. – Это тайна из тайн, которую он никому не раскрывает! А тебе рассказал?
Мой муж не промолвил ни слова о куда как более серьёзных вещах, нежели его татуировка. Не посчитал нужным.
– Нет, мне он тоже ничего не говорил, – отвечаю. – Но я и не спрашивала, и без того не сложно догадаться, что там.
Все шесть пар глаз разом устремляются на меня. Алекс смотрит с выражением, которое я не могу понять. Такое бывает редко, чаще я вижу в его взглядах и настроение, и чувства, а иногда, мне кажется, даже могу прочесть его мысли.
– И что же там? Не томи! – Кристен начинает ёрзать от нетерпения, а меня покусывает мысль, откуда она знает, что именно у Алекса на груди? Отдыхали вместе на пляже? Плавали в бассейне?
Притихнув, все ждут мой ответ, но я не могу выдавать чужие тайны:
– Если Алекс никому об этом не рассказывает, значит, там зашифровано нечто важное для него. И вполне понятно, что он ни с кем не хочет этим делиться. Зачем же мне лезть со своими догадками?
Кристен тут же в игривой манере обращается к Алексу, повиснув у него на шее:
– Алекс, пусть она расскажет! Скажи ей, не будь занудой!
Он не отвечает и смотрит на огонь, решая, выдавать своё позволение или нет. Потом резко поднимает глаза и соглашается:
– Это всего лишь догадки, пусть рассказывает.
– Уверен? – спрашиваю я.
– Конечно.
Набрав в грудь побольше воздуха, я выдаю все свои соображения разом:
– Ничего загадочного в этом рисунке нет. Ни для кого не секрет, что дерево – символ корней человека, олицетворение семьи во всех её проявлениях: плодовитости, наследственности, родства, отеческих чувств и сыновних, одним словом это любовь – та, которая бывает только в семье. Случайностям тут не место. В кроне этого дерева зашифрованы инициалы, и не трудно догадаться чьи. Некоторые из них нарисованы бледной синей, почти серой краской – скорее всего, это ушедшие близкие, другие яркие, цветные – это живые люди. Например, там есть ярко зелёная буква М, это явно Мария, – зелёный символизирует близость родства. Есть и другие зелёные буквы поменьше, скорее всего, это дети Марии. Ещё там есть алая V, соединённая и сплетённая с такой же алой А, и я бы рискнула предположить, что это инициалы моего имени и имени самого Алекса, но это исключено, так как когда мы познакомились, они там уже были, ну или я плохо помню. Вот так.
На мгновение наша уютная компания погружается в тишину, слышно только, как лениво шуршат волны у кромки залива, да потрескивают дрова в костре.
Алекс смотрит на меня… заворожено. Да, именно так, в его взгляде восторг, удивление и страх одновременно.
Спустя время Анна его спрашивает:
– Алекс, это правда? Семья настолько важна для тебя?
Он словно с трудом отрывается от меня, переводит свой внезапно застывший взгляд снова на огонь и тихо сознаётся:
– Да.
– Но ты никогда не говорил об этом! – восклицает Кристен тоном, из которого следует упрёк «Если бы ты только сказал, всё было бы иначе!». И я не хочу даже предполагать, что именно было бы иначе.
– А нужно?
– Обычно люди говорят о том, что для них важно! – Кристен убирает, наконец, руки с его шеи, заглядывает в его глаза, и я вижу, вернее, понимаю, что кольцо на пальце моего мужа ничего для неё не значит, и впервые осознаю всю масштабность планеты под названием «Алекс и женщины», где брак, вероятно, воспринимается с таким же весом, как одинокий возглас на переполненном стадионе.
Внезапно понимаю, что у меня нет никакой защиты от них: нет верности и преданности, нет нежности, нет радости от обладания друг другом. И задаюсь вопросом: зачем, вообще, он заключил со мной этот брак, зачем притащил в свою жизнь? Что это, благодарность за то, что я одна была рядом, когда ему было плохо? Или месть за разбитое годы назад сердце?
Moby – Porcelain
Недели через две моих детей сражает американский грипп. Они, американцы, ласково величают его «flu», и этот флю играет в жестокие игры с новобранцами, нешуточно приближая их к грани, где близость трагедии неожиданно обжигает страхом и отчаянием.
Я очень боюсь за сына, больного астмой, и ложусь спать в его комнате, но основной удар приходится на дочь: лихорадочный лающий кашель, называемый ларингитом или крупом в бывшем СССР, накрывает нас своей пугающей упорностью ближе к трём часам ночи.