Монограмма
Шрифт:
Шэнь-сю, держа светильник в одной руке и обмакнув кисть в ведро с краской другой, озираясь и дрожа, написал на стене следующее:
Не есть ли тело опора Бодхи, Как подставка — опора зеркала? Усердно очищайте зеркало разума, Чтобы не собиралась пыль.И Шэнь-сю, довольный собой, вернулся в свою келью. Ему снова казалось, что он достиг истины. Пусть другие попробуют написать такое! Но когда он улегся, сомнения снова охватили его, и он горько размышлял над преступлениями своих прежних рождений, дурными деяниями прошлого, столь плотно покрывавшими теперь его разум пеленой незнания. Так он и не заснул до рассвета, вздыхая
Из записей Лиды. Зрелость духа наступает не раньше освобождения от чувственности. Так говорит нам элементарный духовный опыт. Как может жить в духе эксплуатирующий свое и чужое тело? Но мы хотим объединить их, дух и тело, даже больше того: мы только тело называем духом. Оно вдохновляет.
Хваленое чувство «идентичности», параметры нашей «личности» в которых она жестко определена во времени и пространстве, исходит именно из тела, по крайней мере у большинства, и с этим связано все зло пребывания «личности» в мире. Хотела бы я знать, что бывает с этой «личностью», когда она анестезирована, распластана под ножом хирурга, а затем — прозектора.
Более продвинутые называют «личностью» набор ментальных качеств, которые еще менее устойчивы, чем физические. Цвет глаз дан мне пожизненно, а чувство любви — нет. Когда объект привязанности становится объектом отвращения, значит ли это, что моя личность изменилась? Когда все привязанности и жажда, пройдя через ненависть и отторжение, стали безразличными, а потом и вовсе забыты — с какой «личностью» мы имеем дело? Талант иссяк, красота увяла, темперамент погас, не осталось даже шрамов в душе, ни воспоминаний в слезящихся глазах старика. В распадающейся личности остается все меньше и меньше отождествлений и самоидентификаций, а потом они и вовсе сходят на нет. Что уцелело надо всем в разрухе времени? Значит ли отсутствие идентичности и идентификаций отсутствие личности?
По-видимому, «идентичностью» (саккая) самые честные из нас могут назвать только память, ситуативный (оперативный) набор свойств, который используется нами то в том сочетании, то в этом, всегда в выгодной для себя комбинации — то есть для обмана себя и окружающих, больше, разумеется, себя, чем окружающих. Пытаясь заглянуть во внутреннее зеркало, мы там не увидим ничего, что не изменялось бы и не погибало каждое мгновение и что действительно бы принадлежало нам. Тогда наступает первое прозрение: личность ничего не может присвоить, включить в состав своей «неизменной» субстанции, которой бы она хотела быть, но не может, потому что не находит идентичности ни в чем. Главное открытие состоит тогда в том, что жаждущий постоянства нигде, во всей вселенной, не может обнаружить объекта постоянства, следовательно, и ощущения постоянства тоже. В каких постоянных характеристиках тогда вы определите себя-ощущение, «неизменный принцип», «душу», если ни один из объектов не оказывается неизменным? И тогда вы понимаете, что «личность», вне объекта идентификации, не имеет бывания и что все самоидентификации ложны. Конфигурация жизненных заблуждений меняется день ото дня, от мгновения к мгновению, в пыли и сумерках времени нельзя различить ничего устойчивого, незыблемого, непреходящего, и тогда даже сам «наблюдатель», зрящий непостоянство, уносится непостоянством.
Я хочу еще раз выразить эту предельную, последнюю мысль: как я могу ощутить свое «я», свою «личность», свою бессмертную «душу», не идентифицируя ее с чем-либо постоянным — а я не могу идентифицировать ее ни с чем, что не является непостоянным и преходящим — все в мире является таковым. В каких неизменных координатах она может быть определена, если все координаты — изменчивы?
Когда чувства и их вечные претензии на «познание» успокаиваются, чем она является тогда для тебя, твоя «личность», твоя «идентичность», твоя «душа», как не иллюзией разорванных в клочья облаков, толпящихся на горизонте внутреннего зрения и превращающихся в ничто? Все, что до поры
Наутро Пятый патриарх призвал к себе придворного живописца Лу Чжэня и пошел показывать ему место, которое надлежало расписать сценами из Ланкаватары. Приблизившись к стене, он увидел гатху Шэнь-сю и, прочитав ее, сказал художнику:
— Прости, дорогой Лу, но, поразмыслив, я решил не расписывать эту стену. Чтобы ты не подумал, что мы заставили проделать тебя столь долгий путь понапрасну, я прикажу выдать тебе тридцать тысяч золотых монет, а стена пусть остается нерасписанной. Тем более что в сутре, картинами из которой мы собирались украсить эту стену, говорится: «Все сансарическое нереально подобно сну».
И он отпустил художника, щедро вознаградив его.
Тотчас после этого патриарх созвал всех монахов, достигших необходимой степени посвящения, и показал им гатху. Сердца присутствующих наполнились восторгом, и все они не переставая повторяли: «Превосходно! Превосходно! Кто написал это? Это слова самого Будды!» Пятый патриарх Хун-жэнь сказал:
— Ошибаетесь. Тот, кто написал это, еще далек от Просветления. Но, следуя этой гатхе, можно избежать трех злых путей рождения и достичь великой заслуги. Преуспевший в понимании этой гатхи никогда не будет рожден в аду, никогда не будет рожден животным, никогда не будет рожден претой. Повторяйте же эту гатху неустанно, не ленитесь. Очищайте зеркало разума, чтобы оно всегда оставалось ясным.
И он приказал засветить перед гатхой лампаду и сжигать перед ней благовония. Все монахи отныне должны были оказывать гатхе почтение и совершать ей поклонение, чтобы узреть свою истинную природу.
— Превосходно! Изумительно! — восклицал громче всех Шэнь-сю, не показывая виду, что это он написал гатху.
Вечером патриарх послал за Шэнь-сю и, когда тот вошел в его келью, сказал ему:
— Я не знаю, кто написал эту гатху, Шэнь-сю, да меня это и не интересует. Автор стихотворения еще не достиг истинного понимания, он стоит лишь у ворот и пока не решается войти в них. Гатха будет полезной для обычных людей, но для тех, кто стремится к Бодхи, она бесполезна. Поэтому пойди и скажи тому, кто написал это, чтобы он распахнул ворота и вошел в них. Пусть напишет новые стихи. Я даю ему еще два дня. В случае, если он проникнет за стены замка и узрит свою изначальную природу, я передам ему одежду и Дхарму и назову его Шестым патриархом.
И Шэнь-сю, почтительно поклонившись учителю, поспешил в свою келью.
№ 104. Девочка Лиды умерла. Вначале скрывали от нее, говорили, что поддерживают ребенка искусственно, потом сказали, но она не поверила, не смогла. Лежала и ждала, раздавленная, пустая. Рожденную тремя днями раньше недоношенную девочку Любы, которую та оставила в роддоме, кормили по очереди другие женщины, и, когда предложили покормить Лиде, она согласилась. Новая Настя охотно приняла ее грудь, и в следующий раз Лида уже никому девочку не отдавала. Она нетерпеливо ждала, когда принесут ребенка, и внимательно следила, чтобы не перепутали ее Настю с другими детьми. Ту Настю она забыла, не помнила, слишком страшен был удар, слишком полна пустота.
Когда по выписке из больницы ее встречали с букетом цветов мама и Аля, она им ничего не сказала. Они радовались вместе с ней.
Лида рассматривает «линии обороны» не только как своеобразные укрепления, воздвигнутые ею на пути к убежищу и оберегающие ее уединение, но и как психологические барьеры, обороняющие ее личность от различных домогательств со стороны внешнего мира (за седьмым поясом обороны, например, она уже не слышала никаких фальшивых звуков, не могла помыслить ничего мирского), а также как некие уровни коммуникации, которые она устанавливала с миром, когда хотела сообщаться с ним; но, главное, эти линии были уровнями отграничения ее самой в ней самой, локализацией ее духовных и нравственных состояний, локами моральной сансары, где последнее, девятое, состояние было внеположным сансаре.