Монсеньор Кихот
Шрифт:
Они ехали медленно, выискивая дерево, под тенью которого они могли бы найти приют, ибо позднее солнце отбрасывало низкие косые лучи на поля, делая тени такими узкими, что двум людям в них не уместиться. Наконец они обнаружили то, что искали, у полуразрушенной стены надворного строения на заброшенной ферме. Кто-то грубо намалевал на крошащемся камне красный серп и молот.
– Я бы предпочел совершать трапезу под знаком креста, – сказал отец Кихот.
– А не все ли равно? Ни крест, ни молот не повлияют на вкус
– Только с несколько разными результатами. Один породил тиранию, другой – милосердие.
– Тиранию? Милосердие? А как насчет инквизиции и нашего великого патриота Торквемады?
– Торквемада погубил куда меньше людей, чем Сталин.
– Вы в этом уверены – если учесть, чему равнялось население России во времена Сталина и население Испании во времена Торквемады?
– Я не статистик, Санчо. Откройте-ка лучше бутылку… если у вас есть штопор.
– Я никогда не расстаюсь со штопором. А у вас там есть нож. Снимите-ка для меня шкурку с колбасы, отче.
– Торквемада по крайней мере считал, что его жертвы ждет вечное блаженство.
– Может быть, Сталин тоже так думал. Давайте лучше не доискиваться побудительных причин, отче. Побуждения – это тайна, сокрытая в человеческом мозгу. А вино было бы куда вкуснее, будь оно холодным. Вот если б тут поблизости найти ручей. Надо будет завтра не только купить вам пурпурные носки, но еще и термос.
– Нельзя судить только по действиям, Санчо, надо учитывать результаты.
– Несколько миллионов погибло, зато коммунизм утвердился почти на половине земного шара. Не такая уж и большая это цена. На войне теряют куда больше.
– Несколько сотен погибло, зато Испания осталась католической страной. За еще меньшую цену.
– И на смену Торквемаде пришел Франко.
– А на смену Сталину – Брежнев.
– Что ж, отче, мы, пожалуй, можем сойтись вот на чем: великих людей всегда сменяют люди мелкие, а с мелкими людьми, пожалуй, легче жить.
– Я рад, что вы признаете Торквемаду великим.
Так они поддразнивали друг друга, и пили, и были счастливы, сидя у полуразрушенной стены, а тем временем солнце опускалось за горизонт, и тени удлинялись, и потом вдруг наступила темнота и тепло уже было только в них самих.
– Неужели вы всерьез надеетесь, отче, что католицизм в один прекрасный день приведет людей к счастливому будущему?
– О да, конечно, надеюсь.
– Но только после смерти.
– А вы надеетесь, что коммунизм – я имею в виду настоящий коммунизм, о котором говорил ваш пророк Маркс, – когда-нибудь наступит, даже в России?
– Да, отче, надеюсь, в самом деле надеюсь. Но правда и то – говорю вам это лишь потому, что, как у священника, язык у вас на замке, а мой распустило
– О, когда человек отчаивается, – это я понимаю. Я тоже иной раз отчаиваюсь, Санчо. Разумеется, не окончательно.
– Я тоже не окончательно, отче. Иначе я не сидел бы тут рядом с вами.
– А где же вы были бы?
– Лежал бы в неосвященной земле. Как положено самоубийцам.
– Выпьем в таком случае за надежду, – сказал отец Кихот и поднял свой стакан.
Они выпили.
Просто удивительно, как быстро опустошается бутылка за беззлобным спором. Мэр вылил последние несколько капель на землю.
– Это богам, – сказал он. – Заметьте, я сказал – богам, а не богу. Боги – они крепко пьют, а ваш господь бог, который пребывает в одиночестве, наверняка трезвенник.
– Вы же знаете, что это не так, Санчо. Ведь вы учились в Саламанке. И вы прекрасно знаете, что господь бог – во всяком случае, я в это верю, и вы, возможно, тоже когда-то верили – каждое утро и каждый вечер во время мессы превращается в вино.
– Значит, давайте пить, больше пить вина, раз его одобряет ваш господь бог. Уж во всяком случае это ламанчское лучше того, что дают в церкви. Куда это я засунул штопор?
– Вы сидите на нем. И не отзывайтесь с таким презрением о церковном вине. Не знаю, что будет покупать отец Эррера, а я давал своим прихожанам доброе ламанчское вино. Конечно, если папа разрешит причастие двумя видами, мне придется покупать что-то подешевле, но я уповаю на то, что он учтет бедность священников. Булочник, к примеру, всегда страдает от жажды. Он способен вылакать всю чашу.
– Давайте выпьем еще по стаканчику, отче. Снова за надежду.
– За надежду, Санчо. – И они чокнулись.
Ночная прохлада уступила место холоду, но вино продолжало их согревать; к тому же у отца Кихота не было ни малейшего желания спешить в ненавистный ему город или дышать отработанными газами грузовиков, которые вереницей огней продолжали мчаться по шоссе.
– У вас пустой стакан, отче.
– Спасибо. Еще капельку. Вы славный малый, Санчо. Насколько я припоминаю, наши с вами предки не раз проводили ночь под деревьями. Здесь нет деревьев. Но есть стена замка. Утром мы попросим, чтобы нас впустили, а сейчас… Дайте-ка мне еще немножко сыра.
– Я счастлив лежать под великим символом – серпом и молотом.
– Вам не кажется, что в России несколько позабыли про бедный серп, иначе не пришлось бы им покупать столько пшеницы у американцев?
– Это временная нехватка, отче. Мы еще не умеем управлять климатом.
– А вот господь умеет.
– Вы в самом деле этому верите?
– Да.
– Ах, слишком вы перебираете опасного наркотика, отче, – не менее опасного, чем рыцарские романы старого Дон Кихота.
– Какого же это наркотика?