Монстр сдох

Разум Кахе заменяла ненависть. Для жизни абрека — это нормально, для отдыха — плохо. Могучее сердце не знало покоя. Мир для него, как ущелье на закате, делился на два цвета — черный и белый. Черный заметно преобладал.

Каха не умел заглядывать в завтрашний день, а прошлое его не занимало. В прошлом не было ничего такого, что хотелось бы вернуть.

Убивать он начал рано, первого русича приколол, когда ему едва исполнилось двенадцать лет.

— Дяденька, дай закурить!

Юноша полез в карман, глупо ухмыляясь, а Каха снизу, с небольшого разбега воткнул ему в брюхо тонкий турецкий нож. Русская собака, насаженная на сталь, забулькала, заквохтала, нелепо замахала руками и опустилась перед Кахой на колени. Каха выдернул нож из брюха и, вглядываясь в мутнеющие, полные недоумения глаза, нанес второй укол точно в сердце.

Так он исполнил завет и стал мужчиной.

Когда Каха Эквадор, знаменитый, неустрашимый, непобедимый воин, попадал в Москву, чернота в его сердце сгущалась. Здесь воздух был пропитан отравой, а люди походили на людей лишь тем, что умели говорить.

Когда-то отец учил его: их много, нас мало, сынок, никогда не забывай об этом и никого не жалей. В Москве он часто вспоминал эти слова: у них здесь был главный улей. Копошащаяся, зловещая масса ублюдков, растекающаяся по бесконечным улицам и прячущаяся в бесчисленных ячейках каменных коробок, так невыносимо смердела, что хотелось заткнуть ноздри еще в ста километрах от столицы. В Москве приходилось дышать вполсилы, чтобы не допустить заразу в легкие. В этом царстве шайтана, в зловонной клоаке он не выдерживал больше недели, но и это было великим испытанием для чистого сердцем абрека. Соки жизни неумолимо вытекали под черную, липкую пленку асфальта.

Он не доверял сородичам, которые приспособились к здешнему климату, осели в Москве, сколачивали капиталы, обзаводились потомством и заглядывали на родину лишь когда припекало пятки. Особенно презирал тех, кто для пущей важности брал себе в жены жирных белых продажных самок из проклятого племени, и вдобавок кичился этим так, будто ухватил удачу за бороду. Пример огненноликого Джохара не в счет: что позволено Юпитеру, не позволено быку. Все земляки-толстосумы и были такими быками, утратившими веру, оскотинившимися от чрезмерно сытной и легкой жизни. Тем не менее Каха не держал на них зла, даже сочувствовал им, несчастным выродкам, потому что они приносили большую пользу как лазутчики во вражеском стане.

Уважаемые люди, главари кланов на Москве, разумеется, знали о Кахиных взглядах, за спиной посмеивались над его пещерной наивностью, но ни одному из них и в голову не могло прийти вступить с ним в пререкания.

От Кавказа до Сахалина и поперек сибирской тайги его имя гремело наравне с грозным кличем: "Аллах акбар!" — наводя ужас на неверных. У кого поднимется рука на легенду, разве что у дурака или пропойцы, а их на кавказском подворье отродясь не водилось. Воин, чей личный счет поверженных врагов зашкаливал за тысячу, автоматически поднимался выше людского, не праведного суда. Забавно, но именно в Москве, столь презираемой им, Каха Эквадор был в большей безопасности, чем где бы то ни было, включая родной аул и Саудовскую Аравию. Его встречали как героя, берегли пуще глаза и угождали во всем, о чем он только успевал подумать.

Причем почести оказывали ему не только братья по крови, но и многие инородцы, банкиры и предприниматели, и особенно сверчки с телевидения, если успевали пронюхать о его приезде. Он много размышлял над этой непостижимой загадкой, потом успокоился на простой мысли: ублюдки! Чего ожидать от людей, которые сами на весь мир объявляют себя холопами. Но такая и есть рабья доля — торжествовать над слабыми и лизать ноги сильному, умеющему постоять за себя. Тем более, что право сильного было единственным законом, который признавал Каха Эквадор.

В этот раз он отказался от всех лестных предложений и остановился в обыкновенном номере-люкс «Паласотеля», по соседству с тем, который недавно занимал знаменитый американский уродец Майкл Джексон. Не выходя из номера, сделав три-четыре звонка по "горячей линии", Каха быстро и умело организовал розыск человека, за чьими ушами прибыл в Москву. Ему был нужен некто Сергей Лихоманов, Чулок, директор фирмы "Русский транзит", судя по наводке, человек предприимчивый, бойкий, задиристый, ушлый и способный к сопротивлению. Но все это мало волновало Каху.

Когда речь шла об иноверце, ему было абсолютно безразлично, кого, за что и по какой цене мочить. Наемное убийство было для него всего лишь способом поддержать спортивную форму в предверии других, более важных и серьезных дел. Если бы кто-то посмел назвать его киллером, то скорее всего, это было бы последнее слово, произнесенное невежей. Он полагал, что всех этих киллеров, то есть людей, превративших благородный, священный акт убийства в доходный промысел, следует публично сжигать на площади, наравне с похитителями детей, проститутками и осквернителями праха.

С Лихомановым вышла заминка: его след затерялся. Все его адреса были пусты. Это могло быть случайностью, но скорее всего бывалый зек почуял, что за ним началась охота. Двое суток Каха бесился в номере, сжигаемый неутоленной жаждой действия. Дошел до того, что оскоромился, заказал в номер водку и девку, но когда увидел в дверях раскрашенную, радостно улыбающуюся кобылку в полосатых чулках, его чуть не стошнило. "Пошла вон!" — только и нашелся сказать, уставясь в пол. Водки, правда, усадил в охотку бутылку, но легче на душе не стало. Телефон звонил беспрерывно, но все сообщения были одинаковы: нет, ищем, нет, ищем! Не волнуйся, бек, скоро найдем. Круги поисков уже вытянулись за кольцевую дорогу, к розыску подключились братские группировки Подмосковья, но хитрый Чулок как в воду канул.

Наконец позвонил сам Ибрагим Шалвович, которого Каха считал давно усопшим или, во всяком случае, отошедшим от дел. Всемогущий старец дребезжащим, будто из могилы, голосом долго расспрашивал молодого героя о здоровье, о благополучии его близких и дальних родичей, перечисляя всех по именам, поинтересовался почему-то, давно ли он видел Руслана, и постепенно довел Каху до такого состояния, что терпение того лопнуло. Хрупкое самолюбие абрека было уязвлено бессмысленным старческим зудением. Наплевав на этикет, он прервал сладкоуста: