...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)

Теплым сентябрьским утром, наскоро выпив молока с горячими пышками, подпоручик Иван Горбачевский отправился к своим приятелям — Кузьмину и Сухинову. Ехал он к

ним с тяжелым чувством. Дело было вот в чем. Накануне произошло незначительное, но досадное при теперешних обстоятельствах недоразумение. Очередное собрание тайного общества было намечено провести в селении Пески на квартире Веденяпиных. В последний момент неспокойный сердцем Бестужев-Рюмин почему-то заартачился и предложил встретиться у Андреевича, как это, впрочем, бывало и в прошлые разы. Слов нет, квартира Андреевича расположена удачно, на краю села у самой реки: можно спорить хоть до крика, не опасаясь любопытных ушей. Здесь, под Лещиным, что в пятнадцати верстах от Житомира, где собрали для смотра третий пехотный корпус, страсти в Обществе соединенных славян особенно разгорелись. Дебаты-то на последних встречах шли нешуточные: быть или не быть Обществу соединенных славян слитым с Южным обществом, и тут каждая мелочь могла стать решающей. Но поди объясни это Бестужеву, который, напротив, сам все любит объяснять и, честно говоря, неплохо это делает.

За оставшиеся часы Горбачевский не успел предупредить всех офицеров, и те могли предположить, что их нарочно отстранили от собрания. Именно Кузьмин и Сухинов с их вспыльчивостью и подозрительностью могли так подумать. В самом конце собрания, когда Бестужев уже уехал, на квартиру ворвался запыхавшийся Щепилло.

— Мы с товарищами поехали к Веденяпину, — начал он, сопровождая свои слова театральным жестом, — а его нет дома. Что такое? Мы подождали. Долго нет Веденяпина. Поехали искать. Наконец встретили Мозгана, который нам и пояснил, что место переменено по неизвестной причине. Слава богу, хоть Веденяпин жив-здоров. И все же в чем дело, господа? Потрудитесь объяснить! На каком положении мы в обществе?.. На положении людей, которым нельзя полностью доверять?

Горбачевский его понимал отлично. В Обществе соединенных славян, пусть не слишком многочисленном и не очень по составу знатном, до начала переговоров с Сергеем Муравьевым царил безмятежный дух мечтательного взаимодоверия. Хотя помыслы и бывали порой туманны, а планы слишком долгосрочны и расплывчаты, зато их свободные души не отягощал мрак подозрительности. Они могли злиться друг на друга, ссориться, но не умели и не хотели интриговать. Трудно сказать, что более сплачивало их: взаимная ли неприязнь к существующему в России положению дел или чисто человеческая симпатия. Так упоительно было сознавать, как хороши они и благородны все вместе, а значит, и каждый в отдельности.

Явление представителей Южного общества смутило умы. Что же такое? Ведь если поверить южанам, то оставалось кому-то взмахнуть дирижерской палочкой, и монархия рухнет? А что же они, славяне? Где они будут в это время? Чем будут заниматься? По-прежнему сочинять вдохновенные планы и со слезами на глазах клясться друг другу в готовности умереть за отечество? Это была унылая и обидная перспектива.

В сущности, Общество соединенных славян перестало существовать как самостоятельное товарищество уже после первых встреч с Бестужевым-Рюминым и Муравьевым-Апостолом, и было в его стремительном распаде что-то печальное. Что-то такое, что ум признавал неизбежным, а сердце отвергало. Словно все они должны были невзначай поменять семью, сбросить детское платье и облачиться во взрослое. И все это проделать на виду, под руководством новых, более мудрых наставников.

Самые стойкие из славян в отчаянии задавали все новые и новые вопросы.

— А вот, например, — говорил Борисов, в смятении оглядываясь на товарищей, — подчинив себя безусловно Верховной думе Южного общества, будем ли мы в состоянии исполнить в точности принятые нами обязательства? И не будет ли эта самая дума новым видом диктатуры? Наша подчиненность не подвергнет ли нас произволу сей таинственной думы?

Бестужев-Рюмин, захлебываясь словами, доказывал, что именно в соединении залог успеха, только общими усилиями можно освободить от тиранства Россию, а заодно Польшу, Богемию, Моравию и другие славянские земли. Он убеждал, в восторге размахивая руками, что только слепец или — того хуже — тайный враг может не увидеть всех выгод соединения двух обществ в одно. Бестужев был прирожденным оратором. Его пылкие речи сильно действовали на славян.

В азарте он часто преувеличивал, фантазировал; здравомыслящие люди, особенно те, кто постарше, понимали это, понимал и Горбачевский, но понимали они некоторую приукрашенность рассуждений Бестужева словно с натугой, испытывая неловкость от собственных сомнений.

Пришла пора действовать решительно и беспощадно, и к решительным действиям все готово — вот мысль, которая заставляла даже самых осторожных испытывать учащенное сердцебиение.

Горбачевский машинально пришпорил коня. Теперь он задумался о другом. Его все же смущало непоследовательное и, мягко говоря, загадочное поведение Муравьева и Бестужева. Он никак не мог одобрить их стремления отстранить от участия в совещаниях некоторых черниговских офицеров. Но, с другой стороны, разве не показывает история заговоров и государственных переворотов, что одно неосторожное и не к месту сказанное слово бывает причиной краха грандиозных замыслов? А ведь речь идет не о детских шалостях.

В случае неудачи много голов полетит, да каких светлых голов. Право слово, лучше семь раз отмерить…

Взять того же Кузьмина, с которым ему сейчас предстоит неприятное объяснение. Да, он — герой, пылкое, чувствительное сердце, но ведь до нелепости несдержан и взбалмошен. Немедленно подавай ему восстание и цареубийство. Ждать он не может, даром что молод. Последний случай хотя бы вспомнить. Решив непонятно почему, что восстание начнется не сегодня завтра, он собрал свою роту и объявил ей о замышляемом перевороте и необходимости постоять за волю и справедливость. Солдаты, любящие своего лихого командира, поклялись умереть все как один для блага отечества.

— Ждите приказа, ребята! — крикнул по-молодецки Кузьмин солдатикам и помчался на собрание. Там, еле дух переведя, торжествующе сообщил, что его рота готова выступить незамедлительно, и обратился к Горбачевскому с прямым вопросом: «Когда назначено восстание?»

Как обухом по голове, ей-богу! Горбачевский ему спокойно ответил:

— Этого никто не может знать, любезный друг Анастасий. Это зависит не от нас, а от обстоятельств. Следует терпеливо приуготовляться и исподволь заниматься с нижними чинами. Думаю, удачный час наступит не ранее будущего года.

— Жаль, — искренне огорчился Кузьмин. — Я думаю, чем скорее начать, тем лучше выйдет. Задержки да проволочки, всем известно, ослабляют воинский дух. Впрочем, вам виднее, господа! — добавил он обиженным тоном. Помедлив, сказал задумчиво: — Мои молодцы умеют держать язык за зубами. Только напрасно, кажется, уведомил я обо всем юнкера Богуславского.

Видя удивление и даже ужас на лицах офицеров, насмешливо пояснил:

— Ну да, я послал юнкера в Житомир, чтобы предупредил наших друзей. Не хочу, знаете ли, чтобы дело застало их врасплох.

Кузьмин бодрился, но уже сам почувствовал, что совершил неладное. Богуславский был хорошо известен своей заносчивой глупостью и излишней преданностью дамскому полу, но также и тем, что без конца занимает деньги у своего дяди, начальника артиллерии третьего корпуса, заодно пересказывая ему все без разбору. Нежели доверяться Богуславскому, проще уж прямо послать депешу генералу Роту, командиру третьего корпуса. Чтобы, как говорит Кузьмин, действовать без проволочек. Возгласы негодования слышались со всех сторон. Кузьмин обиженно вскинул голову и презрительно улыбался. Переждав шум, сказал хладнокровно: