...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)

Афанасьев Анатолий Владимирович

— Замечал.

— Что именно? — оживился подполковник.

— Пьют много. Особенно у которых деньги есть. Но я так полагаю, это не от недостатка рвения, а, скорее, в связи с нынешней ранней осенью. Похолодало больно скоро.

Гебель, уловив издевку, хотел раскричаться, но, столкнувшись со взглядом поручика, сдержался.

Зато Сухинов не считал нужным сдерживаться.

— Вы, господин подполковник, доносчиков вербуйте среди своих! — сказал, злобно поджимая губы.

Густав Иванович слегка опешил, устало махнул рукой. Гебель тоже нервничал — живой человек все же. Воздух Лещинского лагеря, пропитанный какой-то опасной, вольнодумной заразой, словно переместился вместе с полком и сюда, в Васильков. Гебель это чувствовал. У него был собачий нюх. Командир третьего корпуса, генерал-лейтенант Логгин Осипович Рот, поздравляя его со вступлением в должность командира полка, не преминул заметить: «Вы уж, батенька, постарайтесь, подтяните полк». Гебель, растроганный повышением и доверием начальства, воскликнул поспешно: «О, я их еще так подтяну, не сомневайтесь, Логгин Осипович!» Он и верил,

что подтянет. На своих прежних службах всегда всех подтягивал и любил это делать. Солдаты, особенно кто помоложе, при одном его появлении теряли спокойствие духа. Кулак у него был отменный, как у ямщика. Более всего подполковник Гебель верил в воспитательную силу наказания кнутом. Он привык к тому, что его боятся, и считал страх непременным условием во взаимоотношениях между командиром и младшими офицерами, не говоря уже про солдат, бессловесную скотину.

В Черниговском полку он впервые столкнулся с чем-то более серьезным, чем обыкновенные провинности или даже случаи прямого неповиновения. Подтягивать этот полк оказалось чрезвычайно трудно. Во всем чувствовалась какая-то расслабленность с намеком — избави господи! — на свободомыслие. А конкретно придраться вроде бы было не к чему. Службу солдаты и офицеры несли исправно, но в их ухмылках и замкнутости Гебель прочитывал что-то такое, от чего у него начинало чесаться под лопатками.

Его несильный от природы ум, заржавевший от долгого употребления по войсковой надобности, с огромным напряжением переваривал новые впечатления. Он все-таки уразумел, откуда идет зараза. Конечно, мутят воду эти сопливые офицерики, едва оперившийся молодняк, способный только разевать глотку, произносить пышные фразы, которые кажутся им верхом красноречия. Ох, как их презирал и ненавидел Гебель! Пустоголовые говоруны, бездельники! Смотришь на них — не царевы слуги, не защитники отечества, а какие-то тайные щелкоперы в офицерских мундирах. Наказал господь за грехи — сунул их всех к нему под крылышко. Теперь как хочешь выпутывайся. А ведь начальство, что случись, с него спросит, с Гебеля. Куда глядел? Зачем проморгал?! Начальство на опросы лихое. Тот же обходительный Логгин Осипович первый башку открутит. Его бы сюда в полк. Как бы он себя новел? Вот хотя бы с ротным Щепиллой. Бельмы выпучит, взъерошится, аки буйвол, и тоже — глянь-ка — умствует. Справедливости желает. Или этот худенький барончик Соловьев. Глядеть не на что, срамота — не воин, так поди ж ты! Слова не молвит спроста и с должным почитанием. С солдатами без конца шушукаются, по вечерам собираются все вместе. О чем шушукаются? Зачем собираются? Какой сюрприз готовят? Поди узнай. Гебель подсылал лазутчиков — безрезультатно. Осторожничают. И оттого еще тревожней на душе. Не иначе, большую пакость задумали. Вон Сухинов огненными зенками чуть не насквозь просверлил. Что такому стоит подстеречь в темноте да ткнуть ножом в бок. Или подговорить кого. А может, они жалобу на него сочиняют, рапорт строчат? Ох, поостерегись, Густав Иванович, поостерегись! У них совести нет, горения в службе не видно, присочинят чего попало, да подадут по команде. А то и чего хуже умыслят. Не учены еще, как надо, резвы чересчур, а хорошему человеку могут карьеру попортить, пятном замарать. Ему бы, Гебелю, воли побольше, он бы их враз приструнил… Тут Густав Иванович переместился воображением к своей заветной мечте и заулыбался пухлыми щеками. Мечта у него была простая и суровая: построить весь полк, вместе с офицерами, и собственноручно каждого выпороть. Он бы и обедать не стал. Так бы и порол с утра до ночи, пока пощады не запросят.

Из старших офицеров Гебель симпатизировал двоим — подполковнику Сергею Муравьеву-Апостолу и майору Трухину. Муравьева он уважал за родовитость, за приближенность к высокопоставленным особам, что само по себе в глазах Гебеля было залогом благонадежности и добропорядочности. Ему нравились основательность Сергея Ивановича в речах и поступках, его изящные манеры, которым Гебель попробовал даже как-то подражать и взялся подпиливать ногти на своих толстых, коротких пальцах. Этим он до того насмешил супругу, что пришлось давать ей небольшую выволочку, чтобы она успокоилась. Еще он ценил Муравьева-Апостола за то, что того, со всей его образованностью и связями, не назначили командиром полка, а предпочли его, Гебеля. И это было справедливо. Для настоящей службы у Сергея Ивановича было слишком ранимое сердце, и Гебель подмечал у него склонность к сюсюканью с солдатами. Иной раз он ему мягко выговаривал за это, предостерегал, но Муравьев от откровенности уклонялся и делал вид, что не понимает, о чем речь. Гебель про себя посмеивался и ласково думал: «Ну, погоди, братец, и до тебя доберутся, поучат уму-разуму. Вспомянешь, как не слушал советов доброго толстого Густава!»

Майор Трухин, похожий лицом на разбухший блин, в который воткнули красную морковку-нос, был истовый служака и горький пьяница. Пил он натощак, а потом в течение всего дня, по преимуществу ром, потому почитал себя благородным человеком и тайным аристократом. По-настоящему пьяным делался только к вечеру и тогда туманно и длинно рассказывал о своих боевых подвигах, а также о сумасшедшей интимной связи с одной французской герцогиней. Муравьева-Апостола майор Трухин ненавидел животной ненавистью. Но он был трусом и вынужден был эту ненависть прятать под маской любезного приятельства, на которое Сергей Иванович отвечал полным пренебрежением. Когда Муравьев-Апостол (редко, но бывало) углублялся в рассуждения о высоких материях, Трухин деликатно отворачивался и зевал с такой силой, что из глаз его выкатывались крупные слезы. Зато каждое замечание и распоряжение Гебеля майор воспринимал как откровение и бросался выполнять с забавной

косолапой поспешностью. Выполнял, правда, плохо и нелепо, потому что спьяну многое забывал или путал. Что за беда. Майор Трухин был абсолютно надежный человек, во всем зависящий от начальства, и за это Гебель его любил. По его приказанию Трухин мог голыми руками разгрести пылающие угли. Такие люди незаменимы в определенных обстоятельствах. К сожалению, с Трухиным невозможно было советоваться. На все вопросы, касающиеся настроений в полку, Трухин отвечал двояко — либо: «Вам виднее, Густав Иванович, а как же!» — либо, если успевал насосаться рому, нещадно бранился и призывал устроить немедленную экзекуцию нижним чинам. Гебель советовался с подчиненными по любому поводу не потому, что ожидал услышать от них что-то путное, что-то такое, чего сам не знал: это был хитрый, наработанный годами беспорочной службы прием. Многих поймал Густав Иванович на крючок «дружеской» беседы, много секретов вызнал. Это ловко у него получалось. Спросишь мнение одного офицера о другом, а того об этом, выудишь неосторожное словцо, передашь по адресу — глядишь, двое уже и поцапались, уже и враги, и оба бегут с жалобами к нему, Гебелю, своему доброму старшему товарищу. Оба у него в руках. Умел, умел Густав Иванович дергать за ниточки самолюбий, мелких страстишек и обид. Тем и силен был. А вот с сопляками этими, со всякими барончиками и поручиками, этот номер у него не проходил — хоть тресни. Злился Гебель, копил в душе отраву.

Вскоре появилась маленькая отдушина, дабы спустить пары. Двое солдатиков, будучи нетрезвыми, отняли у проезжего мужика два рубля серебром. Обрадованный Гебель поступил строго по уставу: солдат немедля заковал в кандалы и отправил рапорт в Могилев, в штаб первой армии. Стал с нетерпением ждать ответа. Иногда заходил в караул поглазеть на свои жертвы. Обращался к ним по-отечески: «Сидите? Ну сидите пока, ничего. Воровать-то, ребятки, стыдно, нехорошо. Не по-божески это!» Солдаты вздрагивали, шевелились на соломе, как черви, худые, голодные. Сердце Гебеля таяло от предвкушения расправы. Но тут стало известно о смерти Александра. Густав Иванович впал в соответствующую моменту скорбь. Ходил по лагерю бледный, настороженный, с низко опущенной головой. Горюя, распил с Трухиным в штабной комнатенке бутылку рома. Сморкался в платок, часто подносил кулаки к глазам и смахивал несуществующую слезинку. Если попадался ему кто из служивых, недостаточно, по его мнению, опечаленный, без разговора тыкал в зубы. Увидев издали его приземистую, коренастую фигуру, солдаты старались укрыться в любую щель. Встретил как-то лучезарно улыбающегося Кузьмина, хотел было упрятать его под арест, да поостерегся, зло ругая себя за нерешительность. «Ничего, — думал Гебель, — когда-никогда ты мне за все ответишь!»

В начале декабря из Могилева поступили две депеши: в одной было велено солдатушек-воров иссечь кнутом, в другой предписывалось полку присягнуть императору Константину. Вечером за ужином, похрустывая огурчиком, Гебель откровенничал со своей пышнотелой супругой.

— В моем положении главное — внушить трепет. Когда командира боятся, то его уважают и любят. Особенно это верно для нашей дикой страны. Порядок и законность в России издревле внушались только кнутом… Ты знаешь, я по характеру добрый человек. Ты ведь знаешь это?

— О да! — Супруга в экстазе стискивала на груди руки.

— Но если я буду проявлять мягкость, это будет понято как слабость. Меня перестанут уважать. Для их же пользы приходится делать внушения. Не все это ценят, к сожалению. Некоторые даже осуждают. Возьми ты Сергея Ивановича. Умный человек, отец у него сенатор, а как начнет размусоливать про всякую гуманность и прочее, сразу и видишь — дурак и больше ничего. Но мне-то каково, если все мои заботы встречаются в штыки. Мне этак обидно и горько.

— Ты бы поберег себя, Густав Иванович! Один ты у нас кормилец и защитник.

Гебель выпил три чарки анисовой, закусил пирогами с капустой и крольчатиной, потом пил чай с вареньем и ел пампушки с творогом, выкурил трубку и пораньше лег спать. Назавтра предстоял хлопотливый день…

Утро выдалось ненастное, смурное. Маленький деревянный Васильков-город еще ниже ссутулился под пасмурным небом. Жался от пронизывающего ветра ближе к центру. На площади с утра выстроился Черниговский полк. Хмурые лица, перешептывания. Присяга новому царю — вроде праздник, а радости особой не видать. Трухин важно надувал щеки, бросал на строй строгие взгляды. Анастасий Кузьмин, оборотясь к своей роте, сказал негромко:

— Боров-то красномордый с утра нагрузился.

— Ему надоть, он без смазки околеет!

Вольница. Того гляди, загогочут враз, сомнут порядок. Появился Гебель, защелкали слова команд. Тут какая-то произошла небольшая заминка. Гебель что-то с жаром втолковывал адъютанту Павлову. Привели двух арестантов. Что такое? Павлов загнусавил по бумаге — непонятно про что. То ли присяга, то ли молитва. И полковой поп в такт размахивал крестом. Ну, братцы, ничего сразу не поймешь в этом мире. Скоро стало понятно. Воров привязали к столбам, двое коротконогих, упитанных, поплевав на ладони, дружно взялись за кнуты. Сиплый свист рассек воздух, точно утки на болоте крякнули. С первых ударов снег окрасился алыми пятнами. Страшно забились в крике жертвы. По солдатским рядам гул прошел.

Анастасий Кузьмин беспомощно оглядывался, сжимал кулаки. Губу прокусил до крови. Он смотрел на Муравьева-Апостола, словно ждал договоренного знака. Тот стоял серый, опустив голову, странно покачивался.

— Что?! Бунтовать?! А вот я вас сейчас! — жутко заревел Гебель. Строй кое-как выровнялся. Глубока привычка к повиновению. Нещадной муштрой годами ее вколачивали. Но голоса стали громче, слышнее.

— Как же так, день присяги, убивцев прощают, а тут!..

— Ничего, ребята, недолго им изгаляться!