...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)
Шрифт:
— Видать, по нашу душу пожаловали, а, Вениамин?
— Скоро узнаем.
— Что делать-то? — Щепилло от возбуждения переступал с ноги на ногу, как застоявшийся конь.
— Нечего делать, подождем!
— Уж, видать, дождались. Прав был Борисов, не надо было связываться с южанами.
— Не паникуй прежде времени. — Соловьев был спокоен. Тоненькая жилочка обозначилась у его виска, запульсировала.
Подполковник Гебель в сопровождении жандармов вышел из кабинета стремительно, четко печатая шаг. Криво усмехнулся, махнул рукой оркестру: продолжайте! На дворе сел в жандармские сани. Бросил Несмеянову:
— Тут рядом. Если вернулся, накроем тепленького!
У него в кармане лежало предписание об аресте заговорщика Сергея Муравьева-Апостола и его брата Матвея, отставного подполковника гвардии. На душе у Гебеля было спокойно и радостно. Время унизительною ожидания миновало, настала пора действовать и карать. Он никак не мог справиться со своим лицом, помимо воли расплывавшимся в злорадной ухмылке.
На стук отворил подпоручик Бестужев-Рюмин. Гебель его знал — из Полтавского полка офицерик, шальной и велеречивый. Что он, интересно, делает на квартире у Муравьева?
— Где Сергей Иванович? Дома?
— Сергей Иванович в Житомире, господин подполковник.
Задев Бестужева локтем, Гебель прошел в кабинет Муравьева, затеплил свечи. Письменный стол, комод, стулья, нарядные занавесочки на окне. Гебель взломал ящик стола. Обшарил ящики комода. Бросил в портфель тетрадь в сафьяновом переплете. За его спиной возник Михаил Бестужев.
— По какому, собственно, праву вы устраиваете обыск?
— Советую поменьше задавать вопросов!
Не прощаясь, Гебель и жандармы покинули дом. Михаил затворил дверь, сел к столу. Сразу почувствовал озноб. Он не успел одеться, накинул шинель на нижнее белье. Сидел за столом, дрожащий, обескураженный, пытался сосредоточиться, собраться с мыслями. Что случилось? Кто-то выдал? Но почему его самого не тронули? Не дошла пока очередь? Ох, не успел съездить в Москву, повидаться с отцом. Как он там после смерти матушки, один? Господи, моя дорогая матушка! Ты любила своего сыночка, и, может быть, лучше, что ты не дождалась и не увидишь, какая жестокая уготована ему судьба. Прости меня, и на том свете прости! Не о себе пекся. Настанет время, сгинут тираны, исчезнет подлое рабство — вот тогда, матушка моя, помянут добром твоего сына! Но все равно — прости, прости!
Из состояния скорбной прострации его вывел приход офицеров: Щепиллы, Соловьева, Сухинова, Кузьмина. Все были до крайности возбуждены, кроме Кузьмина. Мечтательно улыбаясь, он неожиданно обнял Бестужева за плечи и поцеловал. Пробормотал, точно в забытьи:
— Хорошо-то как, Миша, друг бесценный!
— Что хорошо?! — не понял и отшатнулся Бестужев.
— Да как же что! Как же что! Покатился ком с горы, теперь не остановишь! Ах, как славно!
— Покатился, да не по нашему расчету, — буркнул Щепилло. — Надо перво-наперво Муравьева предупредить.
Бестужев густо покраснел. Стыд от того, что он смеет думать о себе, когда его милому другу грозит смертельная опасность, окатил его жаркой волной. Лихорадочно, роняя бумажки, он начал пересчитывать деньги.
Сухинов стоял, скрестив руки на груди, следил за приготовлениями Бестужева. Ему вся эта суета не нравилась. Кузьмин ходил по комнате, переставлял с места на место разные вещички, продолжая счастливо улыбаться.
— Ты бы присел, Анастасий! — в раздражении бросил ему Щепилло.
Бестужев, наспех попрощавшись, убежал нанимать лошадей. Как только он ушел, заговорил Сухинов. Властный и ровный его голос сразу восстановил тишину.
— Надо действовать. Пушек нет — они есть в Киеве. Людей много в России, тех, кто ждут не дождутся сигнала. Однова помирать, так лучше не даром!
Кузьмин бросился к нему обниматься.
— На Киев, оттуда на Москву! Ах, славно, братья!
Соловьев развел руками: смотрите, мол, как можно принимать всерьез такого взрослого ребенка, даже мрачный Щепилло добродушно улыбнулся. Кузьмина все любили и многое ему прощали.
— Ты бы все же утих малость, Анастасий! — пробурчал Щепилло. — Не на игрища собираемся.
Кузьмин беспечно смеялся и сделал попытку поцеловать рослого Щепиллу…
В Житомире Сергей Иванович отправился к корпусному командиру, генералу Роту. Логгин Осипович жил в двухэтажном каменном доме по-холостяцки. Слыл оригиналом и дамским угодником. Сам себя Логгин Осипович понимал человеком уравновешенным, большого, пронзительного ума и вдобавок добряком. Был он действительно неглуп, правда, книг не читал вовсе, чтение как род занятий приравнивал к слабоумию, хотя и хранил в доме вольтеровскую «Орлеанскую девственницу» с соблазнительными картинками. К чести Рота он мало кого боялся. У него были две любимые темы застольных бесед: воинская дисциплина, понимаемая как философская доктрина, и развращение умов на почве осквернения святынь. Собеседника, не умеющего на должном уровне поддержать эти темы, он мог прилюдно обозвать болваном, а то и похлеще. Муравьеву-Апостолу он по странному капризу ума благоволил и два раза делал представление о его производстве в полковые командиры. Но у Сергея Ивановича за плечами, как гиря, висела служба в неблагонадежном Семеновском полку. О карьере ему не следовало мечтать.
На этот раз было еще одно обстоятельство, в силу которого генерал встретил Муравьева с особой, подчеркнутой любезностью. Не так давно он получил донос капитана Майбороды, по коему выходило, что аристократ Муравьев-Апостол является не кем иным, как опасным государственным преступником. Доносу он и поверил и не поверил и решил не принимать пока никаких мер, лишь установить за Муравьевым негласное наблюдение. «Что такое происходит? — думал Рот. — Свет перевернулся, если такие, как Муравьев, становятся бунтовщиками. Но горячку пороть не стоит. Если это правда, то вскорости непременно последует об нем распоряжение. Тогда-то уж мы за тебя, голубчик, и возьмемся». Ведя светскую беседу, он исподтишка, со жгучим любопытством наблюдал за Муравьевым. Острота ситуации его приятно бодрила. Он даже не думал сейчас о неприятностях, которые могли грозить ему лично, в случае, если донос справедлив. Они обсуждали арест Пестеля.
— Я этому не вполне верю, скорее всего, Павла Ивановича оклеветали, — генерал остро, со странной улыбкой взглянул прямо в глаза Муравьеву. Тот промолчал.
— Вы еще молоды, — продолжал Рот, — а я отлично знаю штучки-дрючки паркетных шаркунов и завистников. Павел Иванович — офицер безупречный и большого ума человек. Он на такое ребячество не пойдет. Конституция! Бог мой, да в России и слово-то такое в диковинку. Где-нибудь скажи некстати, подумают — ругательство. Вы знаете, Сергей Иванович, я по убеждениям почти либерал, но ведь должно же быть чувство меры. Вы согласны со мной?
Муравьев был согласен. Умствования генерала не вызывали в нем ничего, кроме скуки.
— Почему в моем корпусе не может быть никаких беспорядков? — наставительно заметил Рот. — Потому что я трезво смотрю на вещи и понимаю людей. Русский солдат всегда мошенник, а русский офицер большей частью белоручка и чистоплюй. Вы не обижайтесь, Сергей Иванович, я не вас имею в виду. Вы храбрый, дельный офицер, получили воспитание в цивилизованных странах. Но согласитесь, что я прав.
Муравьев опять охотно согласился. Он думал: «Какое убожество мыслей и чувств!» На душе у него было скверно, тревожно. В словах генерала он угадывал какой-то второй смысл. Его пронзительные взгляды были слишком красноречивы. У Муравьева было ощущение, что кто-то подкрадывается к нему сзади. Раза два он нервно оглянулся. Подумал: «Ничего, ничего, потерпим. Даст бог, это наша с вами последняя философская беседа, генерал!»