...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)
Шрифт:
Суматошные, ослепительные наступили дни — 30 и 31 декабря, канун нового года. Круговерть великих надежд и леденящих душу разочарований. Бодрость и упадок. Праздник и похмелье. Все сразу — в чаду грез и предположений — хаос невероятный! Люди — невыспавшиеся, лютые, смятенные, растревоженные. И среди всех — счастливый Сухинов, вторые сутки на ногах, пугало для слабодушных, оплот для верящих в благополучный исход.
В Петербурге главные события позади. Политая кровью Сенатская площадь прибрана, посыпана снежком и песочком. Мертвые и раненые солдаты, осмелившиеся возмечтать о справедливости, спущены в проруби Невы. Там их рыбы сосут, безымянных героев. По всей России идут аресты. Николай, как паук, плетет свои сети в Зимнем дворце, его роскошный кабинет превращен в следственную комнату. Император, взъерошенный, мундир нараспашку, зверем мечется из залы в залу — допрашивает, уговаривает, пугает, льстит, обманывает. Он мало спит. Желание скорее отомстить, растоптать, расплющить ростки сопротивления сводит его худое тело долгими судорогами. Накануне восстания Николай написал дрожащей рукой: «Послезавтра поутру я — или государь, или без дыхания…» Он — царь, он дышит, правда иногда со свистом от переутомления, от распирающей грудь злобы, неутоленной, ненасытной. Он уже заявил, что при необходимости приказал бы арестовать половину нации ради того, чтобы другая половина осталась незаряженной.
Николай, до смерти перепутанный несколько дней назад, теперь сам наводит ужас на допрашиваемых и с тайным наслаждением выискивает следы этого ужаса на лицах арестованных. Подходит близко, впивается взглядом в зрачки, иных трясет за плечи — чтобы еще страшнее, еще унизительнее. Он немного горюет, что не осуществил свое намерение: сославшись на Воинский устав 1716 года, расстрелять всех арестованных в двадцать четыре часа. Член Государственного совета Сперанский — давно ли сам из «сочувствующих»? — его остановил. Не из человеколюбия и любви к законности — о нет! Он посоветовал не спешить, дабы можно было легче выявить все нити заговора, да и перед Европой соблюсти декорум. Прав оказался тайный советник, далеко потянулись нити, вся Россия была опутана ими. Столько раз на дню со сладострастием повторял Николай фразу: «Ведите злодея!» — и вводили, и бросался владыка на добычу, трепеща от возбуждения, только что не впиваясь в жертву зубами.
С 17 декабря начал работу «Тайный комитет для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества», глумливая свора верноподданных шавок, возглавляемая военным министром Татищевым, наипреданнейшим из наипреданнейших. Он отлично подходил на эту роль, точно для нее родился.
Расправа, расправа! Лучшие люди отчизны обезоружены, закованы в железа, брошены в крепость. Над ними нависла сумрачная тень вечной ссылки и бесславной смерти. Многие не выдерживают, плачут, раскаиваются, просят пощады. У них свое представление о происходящих событиях, дворянское. Перед царем не стыдно проявить слабость. Они еще и не догадываются, на что способен этот человек. Николай все про себя знает. Он доволен, но не совсем. Его сознание угнетают масштабы возмущения, и он не уверен, что удастся вырвать болезнь с корнем.
Он допрашивает, выказывая чудеса выносливости и энергии. Он постоянно, нехорошо возбужден и поддерживает в себе абсолютную сосредоточенность на одной идее — разоблачить всех до конца. Его можно и нужно будить в любой час ночи, если в Петербург привозят нового заговорщика. Его иезуитское коварство на допросах отдает инквизицией. Стон, протяжный стон стоит над столицей, над великой империей.
На юге, в Черниговском полку, этот стон не слышен. Тут пока иные дела, иные заботы.
Тридцатое декабря. В Васильков тайком привезли Гебеля. Весть — как удар грома. Слухов — тьма. В город со всех сторон подъезжают перепуганные помещики, требуют воинской защиты. На центральной площади неизвестно откуда взявшийся юродивый с деревяшкой вместо руки вещает о конце света и о скором явлении антихриста. Полицейский пристав тащит юродивого в участок. Жители, кто побогаче, спозаранку копают укромные ямы, зарывают добро.
Из всех щелей вылезли какие-то уроды, нищие, калеки. Им сегодня не подают, и гнусавый их вой добавляет красок в картину панической суеты. Город затаился и притих.
Майор Трухин, оставшийся за командира полка, с утра пошел навестить Гебеля. Супруга Гебеля принимала посетителей, коих много толпилось в гостиной. Трухина пропустили к больному.
Густав Иванович лежал, укутанный одеялами до подбородка, из наглухо перебинтованной головы торчал ус и светился один глаз странно лилового оттенка. Дрогнуло сердце бывалого майора при виде изувеченного любимого командира.
— Это как же, Густав Иванович, это за благодеяния ваши они так-то отплатили?!
Гебель молчал. Из единственного глаза выкатилась скорбная слеза.
— Что же теперь будет, Густав Иванович? Прикажите, что делать?!
— Ех…ы…ть и с…е…ять! — мрачно донеслось из-под бинтов. Трухин понял: всех выпороть и расстрелять.
— Не извольте сомневаться! — рявкнул майор и задом выпятился из покоев. Посетители бросились к нему за объяснениями. Он сказал с необычайной важностью:
— Густав Иванович распорядился принять чрезвычайные меры. И я их приму.
Он ринулся в штаб и разослал приказания всем ротам незамедлительно явиться в Васильков. Удвоил караулы в городе.
А потом сидел в штабе перед недопитой бутылкой рома, погруженный в размышления о том, успеет ли до подхода мятежников выкопать вокруг Василькова достаточно глубокий ров. Вдруг хлопнула дверь — и вбежал поручик, фамилию которого Трухин почему-то не смог сразу вспомнить. Поручик, запинаясь, доложил, что барон Соловьев и Щепилло в городе.
— Врешь! — рыкнул Трухин, опрокидывая бутылку на стол.
— Сам их видел. Они у поручика Войниловича сидят.
— Так! — майор заходил по комнате, потирая руки. — Это хорошо. Значит, изволили прибыть на разведку. Но какая все же отчаянность у этих воров. Надо отдать им должное, поручик. Злодеи храбры. Не уверен, что удастся взять их живьем.
Захват бунтовщиков Трухин провел по всем правилам военного искусства, собрав для операции взвод солдат под предводительством поручика Быстрицкого (дежурного по караулам), доброго приятеля Щепиллы, а также роту внутренней страши, которую возглавил сам городничий. Дом Войниловича был оцеплен и закупорен со всех сторон — муха не пролетит. Быстрицкий, давясь сдерживаемым смехом, предложил подтянуть и пушки, на что Трухин с достоинством ответил, что не видит в том необходимости. В комнату, где сидели, дожидаясь свежих лошадей, Соловьев и Щепилло, он ворвался с заряженным пистолетом.
— Прошу сдать оружие, господа! — грозно приказал Трухин. — Вы окружены!
Щепилло спокойно отложил трубку, удивленно смотрел на Быстрицкого. Тот ему подмигнул дружески.
— Уберите пистолет, майор! — посоветовал Соловьев. — Он может выстрелить.
— Именно! — храбро подтвердил Трухин. Ром в нем гулял вовсю.
— Вы свои обозные замашки бросьте, — сипло прорычал Щепилло, делая движение подняться, — а не то я… — он поймал предостерегающий взгляд Быстрицкого и не договорил. Войнилович, хозяин квартиры, огорченно покачивал головой.
— Хорошо, мы сдаемся, — сказал Соловьев. — Да и как не сдаться непобедимому герою.
Торжествующий майор отвел Соловьева на гауптвахту, а Щепиллу, как особо опасного и склонного к буйству, запер в частном доме под двойной охраной. Солдат он предупредил, что за арестованных они отвечают собственной шкурой.
— Если они с вами заговорят, стреляйте без предупреждения, — приказал разбушевавшийся Трухин.
— Это уже как водится, — обнадежили его караульные.
Будь Трухин понаблюдательнее, он, возможно, заметил бы игривое, не соответствующее моменту настроение солдат и офицеров, к которым обращался. Но он ничего такого не замечал. Окрыленный первыми боевыми успехами, он чувствовал себя на седьмом небе. В воображении смаковал заслуженные награды, которые в скором времени наконец-то посыплются на его голову. А как же! Неизвестно, что случилось бы в полку, не прими он все меры предосторожности. Какие беды могли натворить те же шальные поручики Щепилло и Соловьев. Гебель, конечно, командир толковый, службу понимает, но и он в роковую минуту отстранился от командования, маскируясь полученными от злодеев ранами. Один он, бесстрашный Трухин, подобно спартанцу Леониду, рассказ о котором он слышал краем уха за обедом у Густава Ивановича, остается на посту, несмотря на смертельную опасность, и готов отразить натиск неприятеля.