...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)
Шрифт:
Беседа с нелепым стариком как-то успокоила генерала.
— Ничего, от праведного царского суда и мертвый не уйдет.
Рано поутру он произвел осмотр приготовленного для экзекуции места. Придирчиво перебирал, мял в пальцах кнуты и плети, заглянул в приготовленную для мертвецов ямину. Остался доволен. Даже похвалил батальонного командира.
Часам к одиннадцати утра привели осужденных, построили всех вместе неподалеку от
Голиков, стоящий в группе осужденных впереди, горестно воскликнул:
— Эх, Ваня, не захотел подождать! Дак ладно, скоро все одно свидимся.
Бочаров выскочил из толпы арестантов, слепо засеменил в сторону леса. Ближайший унтер молча ткнул его в плечо прикладом. Бочаров упал, ползком вернулся на свое место.
— Приступайте! — Лепарский махнул платком.
Первым вывели Голикова, напялили на него белый саван. Привязали к столбу около ямы. Он посмотрел вниз, на Сухинова, усмехнулся синими губами. — Сейчас, сейчас, Ваня, догоню!
Солдат потянулся к нему, чтобы завязать глаза. Голиков властно его отстранил. Громко сказал:
— Не надо. Невиновных губите! Хоть запомню вас, дьяволов, напоследок. Я вас и с того света…
Офицер истерически выкрикнул команду. Грянул ружейный залп. Голиков дернулся, обвис на столбе. Умер легко, мгновенно. Его тело тут же спустили в яму следом за Сухиновым.
Бочарову не повезло со смертью. Солдаты, напуганные, может быть, угрозой Голикова, несручные к убийству, целились плохо, пальнули абы как. Бочарова только ранили. Он забился на столбе, роняя на снег кровяные сгустки. Утробно заревел. В шеренге солдат начался разброд. Многие опускали ружья, отворачивались.
— Пожалейте! — вырвалось из хрипящей, изрыгающей алую пену глотки Бочарова. — Как больно, боже!
Один ретивый солдат пожалел. Подскочил ближе и вонзил в страдальца штык. Приколол, как скотину. Неподалеку три палача приступили к наказанию кнутом и плетьми. Плач и крики над полем вытянулись в один жуткий, невыносимый клекот. Воронье в ужасе шарахнулось под небеса.
К столбу привязали Василия Михайлова. Он смотрел спокойно, холодно. От повязки на глаза, подобно Голикову, отказался.
— Ну, солдатушки, убивайте бывшего фельдфебеля, мать вашу разэтак!
Нестройный залп. Все пули мимо. Михайлов, невредимый, обернулся к Лепарскому:
— Плохо палачишек учишь! Сам пальни!
Перед глазами генерала в туманном мареве качнулась земля. Как в кошмаре, повторялось то, о чем ему рассказывали. Там — не сумели толком повесить, здесь — расстрелять. От бешенства он потерял голос. Но по его лицу, искаженному сизой гримасой, батальонный командир догадался, какие почести его вскорости ожидают. Он бросился к солдатам и начал подталкивать их в спины.
— Давай, давай! — гремел Михайлов. — Не боись, у меня руки связаны.
Под одиночными выстрелами он погибал долго, мучительно. Вздрагивал, принимал очередную пулю, клонился, а с лица его не сходил страшный гневный оскал.
Через час все было кончено. Яму засыпали. Убрали столб и остальные приспособления. Остался посреди Сибири невысокий бугорок, который вскорости заметут снега, сровняют с землей. Воронье покружит, погалдит и растворится в белом просторе, не утолив лютый голод.
Лепарский поспешил к себе писать рапорт.
«По высочайшему государя императора повелению…»
Отмаялся Сухинов, отбушевал, отстрадал. Успокоился в братской могиле, как положено воину. Метели над ним и пространство без края. Он оттуда не вернется. Он теперь никому не опасен.
Темницы рухнут — и свобода Вас примет радостно у входа…Он не услышит этих слов. Скорбная весть о его гибели долетит до Читы и пойдет гулять по России. Негромкая весть. Его близко-то мало кто знал. Но те, кто знал, любили.
И братья меч вам отдадут…Эти слова услышат другие, которые живы, которые страдают, гнутся, но не умирают и молча, в великом терпении ждут своего часа.