...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)
Шрифт:
— Войнилович?
— Из этих сволочей верноподданнический дух колом не выбьешь! — Щепилло разбухал злостью на глазах, как упырь.
— Войнилович и прочие — еще полбеды, — мягко вступил Соловьев. — Меня больше беспокоит поведение самого Муравьева. По-моему, он в растерянности и не знает, что предпринять. А без него наше выступление обречено на провал.
— Почему? — взвился Щепилло. — Подумаешь, свет клином сошелся на Муравьеве. Не он, так другой. Хотя бы вот Иван Иванович. А, Ваня?!
— Восстанию нужен вождь, — наставительно заметил
Сухинов налил себе еще квасу. Лицо его горело, виски распирала тяжесть.
— Сергей Иванович не отступит, — сказал он. — Ему некуда отступать.
— Брат Матвей на него очень плохо влияет.
— Как бы то ни было, — сказал Сухинов, — нам надо твердо держаться Муравьева, помогать ему, чем можно, а если понадобится, то и заставить действовать.
— Прав Анастасий, проволочки сейчас опаснее всего.
Друзья еще раз поклялись друг другу в верности и разошлись. Щепилло и Соловьев отправились опять к солдатам, а Сухинова ноги сами понесли к дому Муравьева. Там его окликнул часовой, но тут же узнал. Сухинов приложил палец к губам, призывая к молчанию. Одно окошко тускло светилось.
— Ну что, как командир?
— А никак, ваше благородие. Сидят запершись и некого больше не принимают.
— Не ложился?
— Какое? Рази ему теперь до сна.
Сухинов обогнул дом и осторожно заглянул в окошко, Сергей Иванович в наброшенном на плечи мундире что-то писал. Перед ним теплился свечной огарок. Рука его то стремительно двигалась по бумаге, то надолго замирала в воздухе. Лицо больное, сизое. Один раз он чему-то улыбнулся, поднес близко к глазам исписанный листок, потом аккуратно порвал его на четыре части и зажег от свечки.
Сухинов бесшумно отошел от окна.
— Ты смотри, как следует охраняй, — сказал часовому. — Не вздумай дрыхнуть.
— Не извольте сомневаться.
— Знаю я вас.
В семь утра Сухинов барабанил рукояткой пистолета в дверь к Войниловичу. Подпоручик, судя по его воспаленным глазам, ночь провел дурно. Увидя Сухинова, только безнадежно махнул рукой:
— От Сергея Ивановича, конечно? По поводу провианта?
— О нет, я от себя лично.
— Чему обязан?
Сухинов плечом его отодвинул и прошел в комнату. Удобно уселся на стул, перекинув ногу на ногу.
— Я слушаю вас, Сухинов.
— Это я вас слушаю, милейший.
Войнилович, косясь на сидящего посреди комнаты поручика, начал одеваться, молчал.
— Ты что же это, Антон, дурака валяешь? — доверительно спросил Сухинов.
— Кто вас уполномочил разговаривать со мной в таком тоне?! — вскинулся Войнилович.
— Моя совесть, Антон. Она обращается к твоей совести и к твоей чести. Ты разве не слышишь?
— Слышу, Сухинов. Я много о тебе слышал. Ты взял на себя обязанности опричника при Муравьеве. Он всех пугает твоим именем. Он пригрозил, что если я вовремя не приведу капитана Козлова с его ротой, то он пошлет за нами тебя. Это смешно, ей-богу!
— Почему смешно?
— Потому хотя бы, что я не боюсь ничьих угроз.
— Тебе и не надо бояться. Я знаю, ты честный и благородный человек и не способен на предательство. Но сейчас, дорогой Антон Станиславович, ты еще раз поклянешься, что не отстанешь от общего дела и будешь беспрекословно и четко выполнять все распоряжения Сергея Ивановича.
— А если я откажусь?
Сухинов вздохнул, вынул заряженный пистолет и стал его с любопытством разглядывать. Войнилович без сил опустился на кровать.
— Это же будет обыкновенное убийство, Сухинов!
— Ошибаетесь, подпоручик. Это будет справедливое возмездие за измену… Так вы будете клясться? Мне время дорого.
— Клянусь! — сказал Войнилович дрожащим от ненависти голосом. — Клянусь до конца следовать за полком. Но также клянусь отомстить тебе при первой возможности, Сухинов!
— Как вам будет угодно.
Жители Василькова начали постепенно приходить в себя. Торговые люди послали делегацию к Муравьеву, и их заверили, что за провизию и прочие товары, необходимые в походе, с ними рассчитаются сполна. Торговля шла довольно бойко. Любопытство пересиливало страх, горожане потихоньку выползали на улицу, обменивались с солдатами осторожными репликами.
Ближе к полудню на площади перед собором святого Феодосия выстроились пять мятежных рот Черниговского полка. С ними шестнадцать офицеров, считая Михаила Бестужева-Рюмина. В смутной надежде, в спасительном воображении Муравьев видел, как по пути к ним примыкают все новые и новые полки. Пора, пора в путь, в поход. В последний, сокрушительный. Не личной славы и триумфа он ищет, о, нет! Единственное его желание — принести пользу своему бедному униженному отечеству. Поймут ли это, если он погибнет? Так хочется, чтобы поняли.
Уже дважды за ним посылали нарочных с известием, что полк построен, а он все не находил в себе готовности предстать перед людьми, судьба которых отныне полностью зависела от его воли и разума. Брат Матвей не сводил с него печального уговаривающего взгляда. Все было сказано меж ними.
— Пойдем, Матюша, пора, — сказал Сергей Иванович негромко. Матвей кивнул, не подымая глаз.
С ними вместе на площадь вышел, еле передвигая ноги, полковой священник отец Даниил. Он должен был отслужить молебен и прочитать «Катехизис», сочиненный Сергеем Ивановичем. По «Катехизису» солдаты присягнут не императору Николаю, а богу. Отец Даниил Кейзер уже не единожды соглашался и отказывался и снова соглашался, и взял за службу авансом двести рублей у Муравьева, но все равно его пришлось вести чуть ли не под руки. Он шел, тупо уставясь в землю, продолжая сокрушаться, поминая то и дело свою несчастную Жену и детушек. Он бубнил жалобные слова таким замогильным голосом, что Муравьеву стало не по себе.