Монстры
Шрифт:
Бьются тарелки. Хлопают двери. Трещат стены. Шлепки, пинки, крики. Шальные сирены, когда соседи, обеспокоенные тем, что дело принимает серьезный оборот, вызывают полицию. Иногда я торчал здесь, внизу, часами, прислушиваясь к звукам погрома наверху и молясь, чтобы они поскорее смолкли. С чего это все начиналось, всегда было для меня загадкой, и, хотя, сидя здесь сейчас, я вспоминал те времена, когда ссоры еще не кончались увечьями, мне все же не удавалось в точности восстановить в памяти их причину. Это было и, вероятно, навсегда останется тайной. Даже когда в голове всплывали
Мы смотрели телевизор, или забавлялись настольными играми, или просто обсуждали то, как прошел день. Бывало, мама или я скажем что-нибудь, а папа так и взовьется. Это "что-нибудь" могло быть чем угодно, любым пустяком — теперь и не вспомнить. Однако взгляд у папы мгновенно стекленел, глаза начинали косить. Мы видели, что надвигается гроза, и принимались поспешно оправдываться, но всегда было слишком поздно, и он уже орал и размахивал кулаками. Причем с чего бы склока ни начиналась, а заканчивалась всегда тем, что я оказывался здесь, внизу.
Если скандал разражался из-за маминой оплошности, я, чтобы остановить его, сразу старался вклиниться между ними, но я был тогда слишком мал, в конце концов меня отпихивали в сторону, и я, заливаясь слезами, бежал сюда. Если же папу выводил из равновесия я, то конец был таким же, потому что вмешивалась мама, отчего папа злился еще больше, и, когда он переключался на нее, я опять же бежал в подвал. Теперь, сидя там, я пытался вспомнить, о чем годами толковала мне мама, имея в виду того папу, каким он был прежде, но хотя это помещение и пробудило во мне немало воспоминаний, однако этого оно восстановить не могло.
Но тут прежние, слишком знакомые мне звуки вдруг начали оживать. У меня над головой сквозь половицы послышались топот и крики. Слов я не различал, но первой вспыхнувшей в голове мыслью было, что я сбежал вовремя, что я снова маленький мальчик, что мама с папой опять взялись за еще. С одной стороны, я понимал, что просто, как всегда, не закрыл за собой входную дверь и зомби пробрались в дом, и хотя это было разумное объяснение, все же в темноте прошлое слишком настойчиво вторгалось в настоящее. Слыша их шаги в противоположном конце дома, я понимал, что их там не один и не двое, и в то же время почти не сомневался в том, что скрипят полами и издают эти звуки мама и папа. А грохот переворачиваемого стола с большей, чем когда-либо, реальностью оживлял вчерашний день.
Зомби в конце концов учуяли меня, потому что начали ломиться в дверь подвала, отчего сходство с прошлым становилось еще явственнее. Ворчание и стоны, которые я слышал, вполне могли исходить от папы, требовавшего ключ, и от мамы, отказывавшейся, пока у нее хватало сил, выпустить его из рук. Эта сцена все последние годы то и дело проигрывалась у меня в памяти. Мне стало страшно при мысли, что дверь может не выдержать, но этот страх был для меня не новым. Раньше в темноте эта дверь всегда была моим союзником. Она сопротивлялась папе — он никогда не попадал внутрь, пока не вырывал ключ из маминых рук, — так что она должна устоять. Только бы дотянуть до рассвета, а там эти нелюди рухнут, где стоят, и я вылезу из подвала, перешагну через их тела и вернусь… но куда? К чему?
Я еще глубже вжался головой в колени и заплакал с таким отчаянием, какого давно уже себе не позволял. Барабанная дробь в дверь освежила в памяти все вопли из прошлого, все побои и чувство безысходности от осознания того, что я слишком мал, чтобы дать сдачи. Я так громко рыдал, что уже не слышал звуков шедшей наверху борьбы. Я опять оказался в прошлом, только уже не малышом, а тем, кем я был теперь. От злости мои слезы высохли, и я схватился за ружье.
— Хватит! — завопил я. — Хватит!
Я бросился к основанию лестницы и принялся палить в дверной проем. Я пронзительно кричал, как кричали когда-то на меня, и проклинал, как проклинали когда-то меня. Я стрелял, пока не кончились патроны, потом кинулся вверх по лестнице, держа ружье как дубину, готовый уничтожать всех подряд. Но в доме стояла тишина. Я перелез через кучу тел, лежавших по ту сторону того, что только что было дверью, и навсегда покинул наш дом.
Когда поселок остался позади, я вдруг преисполнился уверенности в двух вещах.
Что я больше никогда не буду там жить.
И что не допущу больше никаких побоищ.
Поднявшись на гребень, отделявший канувший в прошлое мир от того мира, в котором мы теперь оказались, я заметил приближавшуюся ко мне тень и уже замахнулся было, готовый огреть врага прикладом, да, к счастью для нас обоих, успел сообразить, что этот кто-то передвигается уж очень быстро.
Это была мама.
— Где твой отец? — спросила она, едва выговаривая прорывавшиеся сквозь рыдания слова. — Ты не видел отца?
Мне удалось убедить маму вернуться в хижину, а как только взошло солнце, мы вернулись в поселок на поиски папы. Я отступился от своей поспешной клятвы никогда туда не возвращаться. Мы разошлись в разные стороны, и, в то время как она бестолково бродила вокруг, выкрикивая папино имя, я направился прямиком к нашему бывшему дому, где убедился в том, что моя вторая клятва исполнилась, — папа больше никогда и никому не причинит зла.
Я обнаружил его мертвым у входа в подвал. Он лежал в одной куче с двумя зомби, кожа у него была разодрана в клочья, кости переломаны. Я сказал себе, что причиной его смерти были эти увечья, а не мое ружье. Чтобы поверить в это, я старался не смотреть на него слишком близко.
Да, в сущности, это было и не важно. Главное, что все закончилось.
В тот же день мы с мамой похоронили его на солнечной поляне внутри изгороди. Но прежде чем забросать его землей, я поступил так, как он сам учил меня, — я засунул ствол ружья ему в рот и выстрелил, чтобы быть уверенным в том, что он никогда не вернется.
Папа гордился бы мной. Мне даже не пришлось отворачиваться.
Мы с мамой заволокли на его могилу тяжелый камень, а когда дело было сделано, мне показалось, что нам следует что-то сказать. Но я не мог ничего придумать, так что воздать ему хвалу выпало на мамину долю.