Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)

Ле Руа Ладюри Эмманюэль

ВОЛШЕБНИК ИЗ СТРАНЫ ОК

Читателям этой книги уже никогда не забыть ее персонажей, отделенных от нас семисотлетней толщей времени. Воскрешенные обыкновенным волшебством великого историка жители пиренейской деревушки конца XIII— начала XIV веков кажутся порой столь досягаемы, что становятся едва ли не внятны и шум шагов, и легкое дыханье. Такова магия «тотальной истории», знаковой методологической установки современной французской историографической Школы «Анналов». Само понятие «тотальная история», по мнению Мишель Перро, любимицы послевоенного поколения анналистов, восходит, скорее всего, к концепту «интегральной науки» Дюркгейма (Perrot M. L’air du temps // Essais d’ego-histoire. P., 1987. P. 277). Для «Анналов» эта идея стала оплотом против традиционной «эрудитской» историографии, сосредоточенной на описании событий, хитросплетений политики, войн, уделявшей внимание только великим, выдающимся, значительным историческим личностям, привыкшей подвергать анализу исключительно событийные предпосылки и следствия явлений.

Принцип «тотальной истории» — это ориентация на создание исторического труда, отражающего все аспекты человеческой жизнедеятельности. В единстве Бытия и Деяний... Один английский историк признался, что считал бы подобную исследовательскую задачу вообще невыполнимой, «если бы не профессор Эмманюэль Ле Руа Ладюри и его книги» (цит. по: Гуревич А. Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». М., 1993. С. 168). Мастерское воплощение плодотворной исследовательской установки — главная причина колоссального научного и публичного успеха «Монтайю», что выразилось в исключительных для исторического труда тиражах, превысивших, по некоторым сведениям, два миллиона экземпляров (Новая и новейшая история. 1997. № 5. С. 246).

Чем только не объясняли превращение строго научного исследования в бестселлер: и искусством историка, и повышенным вниманием автора к детальному описанию сексуальной жизни персонажей, и совпадением выхода книги с вызванным экономическим спадом усилением эскапистских настроений в широких массах, для которых история стала «ретроспективной утопией», и просто модой на «Анналы». На этом фоне заслуживает внимания еще один фактор, превратившийся в фигуру умолчания. В момент выхода «Монтайю» из печати (1975) интерес широкой читательской аудитории во Франции, особенно на Юге, к средневековой «окситанской» истории подогревался, как ни странно, политической злобой дня. То были годы расцвета окситанского регионализма, лидером которого называли хорошо известного нашему автору профессора Университета Поля Валери в Монпелье Робера Лафона. Движение отнюдь не массовое, но довольно шумное и стойкое. Даже в начале 80-х годов манифестации окситанистов в Монпелье собирали, по данным газет, не менее шестисот участников, что не так уж мало для двухсоттысячного города. Публикации, речи, а то и бомбы регионалистов стремились придать требованию расширения местного самоуправления характер националистического движения. Обвиняя Париж в политике «униформизации», регионалисты объявили Францию конгломератом восьми национальностей, в ряду которых окситанцы являются наиболее многочисленной, населяющей сорок процентов территории «гексагона», хотя и подзабывшей исконный свой язык. «Прекрасный провансальский язык, на три четверти латинский, на котором раньше говорили королевы и который теперь понимают только пастухи...» (Доде А. Тартарен из Тараскона. Бессмертный. Рассказы. М., 1985. С. 606). За сто лет после Доде лингвистическая ситуация лишь ухудшилась. В Монпелье в начале 80-х годов приверженцы окситанизма, удостоверяя свою «инаковость», но при том не умея связать двух слов на «языке ок», довольствовались символическим употреблением утвердительного ос вместо oui в своей французской речи.

Идеологи регионализма изображали историческую судьбу окситанского народа жертвой французского колониализма, которому за семь веков удалось в Стране Ок то, что не получилось в Алжире и Вьетнаме: не просто захватить, но и «офранцузить», совершить «культурный этноцид и даже геноцид».

Неспособность окситанистов заглянуть в Зазеркалье истории не оставила равнодушным историка, завершавшего свою книгу. В 1974 году Э. Ле Руа Ладюри выступил в «Нувель Обсерватер» с нелицеприятной по отношению к идеям окситанизма статьей, саркастически призывавшей «пощадить захватчиков» (Le Roy Ladurie E. Le territoire de l’historien. P., 1978. Vol. II. P. 414—427). Главный тезис статьи звучал афористично: «Лангедок офранцузил не Симон де Монфор, а Гутенберг». Иначе говоря, история французского присутствия в Стране Ок, начавшаяся в духе своего времени с завоевания огнем и мечом, когда под знаменем крестового похода против альбигойцев «бароны Севера» во главе с Симоном де Монфором в 1209 году «спустились» в Лангедок, была отмечена тремя важными нюансами. Во-первых, «бароны Севера» так и не перешли к собственно колонизации: земельная экспроприация в ущерб местному населению осталась ничтожной. Во-вторых, завоеватели отнюдь не навязывали свой язык, он распространится гораздо позже и вполне мирно благодаря использованию франкофонной техники книгопечатания (Гутенберг!) и престижу, обретенному французским языком к XVI веку. В-третьих, большинство местного населения, католиков, фактически поддержало захватчиков. Более того, в период «авиньонского папства» окситанцы практически захватили самый мощный аппарат политико-религиозной власти, существовавший тогда на Западе (Ibid. Р. 415—416). Отмеченные три нюанса, доказывающие невозможность применения термина «колонизация» к историческому компромиссу Страны Ок и Страны Ойль, на базе которого выстроена современная Франция, можно проследить также на материале предлагаемой читателю книги.

Эмманюэль Ле Руа Ладюри (род. 19 июля 1929 года) связан с землей Окситании многими узами. Здесь, в Монпелье, сначала в лицее, потом в университете, он начинал свою научно-преподавательскую деятельность. Здесь же в 1956 году молодой лицейский преподаватель истории сочетался законным браком с Мадлен Пюппони, которой посвятит самую волшебную из своих научных работ. Однако, хотя большинство его исследований построены на материале истории Лангедока, Э. Ле Руа Ладюри никак не назовешь представителем региональной историографии. Это ученый мирового класса, признанный мэтр третьего поколения Школы «Анналов», один из руководителей знаменитой VI секции Практической Школы высших исследований, почетный доктор Женевского, Лидского и других университетов.

В студенческие годы Э. Ле Руа Ладюри выбрал своим наставником Эрнеста Лабрусса, превыше всего ставившего два авторитета: Карла Маркса и Франсуа Симиана (Perrot М. Op. cit. Р. 276—277), и, подобно множеству французских интеллектуалов своего поколения, испытал сильное влияние марксизма. Успел даже, как отмечает его однокашник по Эколь Нормаль Пьер Бурдье, в самом начале 50-х годов проявить себя коммунистическим активистом эпохи торжествующего сталинизма, произносящим на собрании партячейки филиппики против студенческого Комитета в защиту свободы (Бурдье П. Начала. М., 1994. С. 13). После 1956 года последовала полоса «антидогматических иллюзий» и надежд на «гуманизацию марксизма» через возврат к «молодому Марксу». Э. Ле Руа Ладюри на долгие годы сохранил ощущение отрезвляющего шока, вызванного «мощным гласом с улицы Ульм, возвестившим, что Маркс никогда не был молодым» (Le Roy Ladurie E. Op. cit. P. 13). Имеется в виду Луи Альтюссер, неортодоксальный марксист, философская концепция которого не оставляла места упованиям на «молодого Маркса». Подобные уроки марксизма, общие для целого поколения, имели следствием благополучное завершение далеко зашедшего романа Школы «Анналов» с марксизмом. На стыке второго и третьего поколений намечался переход от интеллектуального, научного восприятия марксизма к партийному активизму как социалистического (Э. Лабрусс, Ж. Ле Гофф), так и коммунистического (П. Вилар, М. Агюлон, М. Перро, Э. Ле Руа Ладюри) толка. Опасная связь закончилась тем, что Школа «Анналов» ассимилировала марксизм, но не наоборот. Аналогично, впрочем, завершались отношения Школы с иными доктринами, теориями и тенденциями эпохи: мальтузианством, фрейдизмом, структурализмом... Главное достоинство Школы «Анналов» заключается в способности ассимилировать все лучшее в человеческой мысли, не теряя своей идентичности. И сегодня, когда заходит речь о том, что «Анналы» дышат на ладан, не следует спешить. Просто снова встает вечный выбор: закоснеть, догматизироваться, опочить на лаврах или искать ответ на очередной вызов современности. Новое поколение Школы «Анналов» ассимилирует и «постмодернизм», отделяя зерна от плевел, или это будут уже не «Анналы».

Историкам третьего поколения приходилось строить научную карьеру с учетом архаичных университетских порядков, существовавших до реформ, последовавших за великим разломом 1968 года. В 50—60-е годы это был, поистине, жизненный выбор: делать или, напротив, не делать докторскую диссертацию. Специфика жанра-анахронизма и правила защиты на многие годы превращали ученого во Франции в «вечного студента», отбрасывали его, по выражению Э. Ле Руа Ладюри, «парадоксальным образом в догутенберговы времена» (Ibid. Vol. I. P. 541). Кто-то, подобно Ж. Ле Гоффу, считая несовместимыми требования «новой исторической науки» с канонами диссертационного жанра, отказывался тратить время на подобный марафон. Во всяком случае, как отметит впоследствии Пьер Нора, все наиболее яркие достижения «новой исторической науки» (включая «Монтайю») были созданы не в жанре диссертации (Nora Р. Conclusion // Essais d’ego-histoire. P. 356.). Э. Ле Руа Ладюри успешно прошел через рогатки классического доктората. Соединяя неприятное с бесполезным и затратив добрый десяток лет, будущий автор «Монтайю» сумел в 35-летнем возрасте завершить докторский «кирпич» (так на университетском жаргоне и во Франции, и в России именуют диссертацию), посвященный крестьянству Страны Ок, а затем опубликовать его в виде книги «Крестьяне Лангедока» (1966), отметив, кстати, в предисловии, что этим трудом начинает «авантюру с тотальной историей» (Ревель Ж. История и социальные науки во Франции. На примере эволюции Школы «Анналов» // Новая и новейшая история. 1998. № 6. С. 75). Впоследствии Э. Ле Руа Ладюри решительно выступит за перестройку научно-квалификационной системы, поместив в «Монд» от 19 сентября 1968 года статью под названием «Апология обреченных на диссертацию» (Le Roy Ladurie E. Le territoire de l’historien. Vol. I. P. 537—542). Последующие реформы станут стимулом переноса центра тяжести усилий ученых от диссертационной к публикаторской деятельности.

Третье поколение пришло к руководству Школой после 1968 года. В 1969 году Ф. Бродель решил передоверить редакцию «Анналов» триумвирату молодых: Ж. Ле Гофф, Э. Ле Руа Ладюри и М. Ферро. Каждый из них не раз высказался против применения к «Анналам» понятия школа. Хотя, пожалуй, в пользу именно такого определения феномена «Анналов» говорит то, что традицией триумвирата стала неукоснительная обязанность ежемесячного совместного обсуждения материалов редакционного портфеля, после того как каждый член редакции прочтет все поступившие статьи (Le Goff J. L’appetit de l’histoire // Essais d’ego-histoire. P. 224). Понятию школа не противоречит и лучшая из когда-либо предлагавшихся альтернатив: стиль «Анналов» (Ле Гофф Ж Существовала ли французская историческая Школа «Annales»? // Французский ежегодник’1969. М., 1970. С. 346—347). Ибо истинная школа — это стиль, а не повторение задов, как полагают иные.

Образцом стиля «Анналов», несомненно, является инаугурационная лекция программного характера, прочитанная Э. Ле Руа Ладюри в качестве преемника Ф. Броделя 30 ноября 1973 года в Коллеж де Франс (Ле Руа Ладюри Э. Застывшая история // THESIS: Теория и история экономических и социальных институтов и систем. Структуры и институты. 1993. М., 1993. T. I. Вып. 2. С. 153—173). Кстати, это одна из немногих работ Э. Ле Руа Ладюри, появившихся на русском языке. Кроме миниатюрной реплики в сборнике, посвященном «Анналам» (Леруа Ладюри Э. Неподвижная история, необходимые пояснения // Споры о главном. Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской Школы «Анналов». М., 1993. С. 115—116) и опубликованной заботами Гидрометцентра «Истории климата» (Леруа Ладюри Э. История климата с 1000 года. Л., 1971) русскоязычному читателю до настоящего издания было практически недоступно творчество блестящего историка-анналиста. Главные книги Э. Ле Руа Ладюри — «Крестьяне Лангедока» (1966), «Монтайю» (1975), «Карнавал в Романе 1579— 1580» (1979), «Деньги, любовь и смерть в Стране Ок» (1980) — были, в сущности, вехами реализации идей, высказанных в лекции 1973 года. При этом центральное место, несомненно, занимает парадоксальная формула «неподвижной истории». В тексте лекции суть этого образного выражения раскрывается через более строгое понятие «квазистабильности системы» в ее социальноэкономических, демографических и ментальных аспектах. Хотя Э. Ле Руа Ладюри исследует единственный пример «квазистабильной системы» — тот, что сложился в географических границах французского «гексагона» эпохи Старого порядка с 1300 по 1720 год (от Филиппа Красивого до так называемой «системы Лоу»), — концепт «неподвижной истории» имеет более широкое историософское значение. В сущности, Э. Ле Руа Ладюри ведет речь о тех самых структурно устойчивых, находящихся в состоянии равновесия динамических системах, переход которых в диссипативное состояние описывает пригожинская теория хаоса (Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986). Возможно, Э. Ле Руа Ладюри были известны более ранние работы Пригожина, как бы то ни было, концептуальная перекличка Э. Ле Руа Ладюри с И. Пригожиным очевидна.

Под «неподвижной историей» Э. Ле Руа Ладюри подразумевал явленную в течение упомянутых четырех столетий способность французской системы Старого порядка к самостабилизации как с точки зрения цифровых показателей демографии, урожайности (которые, несмотря на обширные, временами даже катастрофические флуктуации, неизменно тяготели к строгому пределу постоянства), так и с точки зрения качественной (стабильность сельскохозяйственной техники, технологии, способа производства).

Вряд ли можно согласиться, что вывод Э. Ле Руа Ладюри о «неподвижной истории» объясняется сужением поля исследования, концентрацией внимания на демографической и биологической сторонах истории, на «одних только чертах застоя» (Гуревич А. Я. Указ. соч. С. 186—187). Принцип «тотальной истории» исключает подобную односторонность. Речь идет не о механистически понимаемой стабильности, а о стабильности системной. Э. Ле Руа Ладюри не входит в противоречие с соредактором по «Анналам» Ж. Ле Гоффом, заявляющим: «Не существует неподвижной истории» (Гуревич А. Я. Интервью с Ж. Ле Гоффом // Мировое древо [Arbor mundi]. M., 1993. Вып. 2. С. 163). Э. Ле Руа Ладюри имеет в виду не застой, но способность равновесной динамической исторической системы компенсировать даже чудовищные флуктуации: «хиросимская модель», повторяет он оценку Ги Буа масштабов иных средневековых потрясений (Le Roy Ladurie E. Le territoire de l’historien. Vol. II. P. 20). Он не закрывает глаза на эпохальные новации (теория Ньютона, паровая машина Папена), социальные сдвиги, урбанизацию, коммерциализацию, рост грамотности и рационализма. Но все это, вплоть до эпохи Просвещения, не достигает «критической массы». «Ящик Пандоры», по выражению Э. Ле Руа Ладюри, откроется позже, за хронологической гранью «квазистабильной системы» Старого порядка (Ibid. Р. 31—32). И наступит то самое хаотичное состояние, когда, по Пригожину, даже «небольшая флуктуация может послужить началом эволюции в совершенно новом направлении, которое резко изменит все поведение макроскопической системы» (Пригожин И., Стенгерс И. Указ. соч. С. 56).