Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
Книга об окситанской деревне Монтайю освещает самое начало «неподвижной истории». Ответ на вопрос, в чем же все-таки проявился сдвиг, позволяющий говорить, что именно в это время утвердился так называемый Старый порядок (иными словами, «квазистабильная система»), отнюдь не лежит на поверхности. Статистическое совпадение суммарных демографических показателей (примерно 20 млн. жителей) в масштабах французского «гексагона» в начале XIV и в начале XVIII веков, разумеется, примечательно, но само по себе еще ничего не доказывает. Исследование Э. Ле Руа Ладюри, однако, вполне позволяет приблизиться к ответу.
Ни у современников Жака Фурнье, ни у нынешнего историка ситуация начала XIV века никак не вызывает ощущения демографической стабилизации. Исследователи, на которых ссылается автор «Монтайю», убедительно доказали некоторую перенаселенность Окситании в те времена. С другой стороны, это был канун катастрофических демографических потрясений («хиросимская модель»), в результате которых население Монтайю и всего Юга сократится к концу XIV века более, чем вдвое.
Трудно увязать с конкретным историческим моментом и какой-либо заметный сдвиг в отношениях человека с природным ландшафтом, который позволял бы констатировать установление экологического равновесия.
Никак не очевидны сколь-нибудь существенные изменения в технике и технологии сельскохозяйственного производства по сравнению с предшествующими веками хаоса. Тем более в пиренейском отгонном овцеводстве. И сам способ производства, основанный на «системе домашних хозяйств» (Э. Ле Руа Ладюри использует описательную модель А. В. Чаянова), унаследован от предшествующих эпох.
Единственный очевидный признак, отличающий, если так можно выразиться, новую систему Старого порядка от предшествующего состояния, как подчеркивает Э. Ле Руа Ладюри в последней главе книги, имеет абсолютно нематериальное свойство и заключается в ментальном сдвиге. Третье поколение Школы «Анналов», не отрываясь, но дистанцируясь от поколения Ф. Броделя и Э. Лабрусса, предприняло попытку, в соответствии с известной формулой Мишеля Вовеля, подняться в исследовании исторического процесса «из подвала на чердак» (Гуревич А. Я. О кризисе современной исторической науки // Вопросы истории. 1991. № 2/3. С. 34), то есть от социально-экономической основы к «культурной» поверхности, сделав своей главной темой менталитет как некое единство сознательного и подсознательного, определяющее социальное поведение человека. Не вдаваясь в глубины неисчерпаемой темы менталитета, возьмем на пробу одну лишь каплю, памятуя, что без нее, возможно, не составился бы тот колдовской эликсир, с помощью которого историк поднял из праха еретический приход начала XIV века.
Задолго до завершения работы над «Монтайю» Э. Ле Руа Ладюри заинтересовался историческими переменами отношения человека к смерти, причем не столько в великих умах (Паскаль, Монтень, Боссюэ...), сколько на уровне анонимной толпы. «Ибо средний человек — это и есть, в конечном счете, человек исторический», — скажет он в сообщении «Новая история смерти» на годичном (1972) собрании католической интеллигенции в Париже (Le Roy Ladurie E. Le territoire de l’historien. Vol. I. P. 393—403). Отталкиваясь от близких ему по стилю исследований П. Шоню, Ф. Лебрена, М. Вовеля, нащупавших при анализе источников XVII — XVIII веков нарастание безразличного отношения к смерти и проблеме спасения души на исходе Старого порядка, Э. Ле Руа Ладюри ограничился тогда чисто историографической констатацией, что на смену прежней истории, концентрирующейся на вопросах экономического роста и спада, идет «новая история», уделяющая внимание «серийному образу смерти в культуре», поскольку «история — это не только рефлексия о жизни, но и медитация о смерти» (Ibid. Р. 402). Иными словами, медитация о жизни, присущая человеку историческому периодов диссипативных (хаотических, разогретых), сменяется медитацией о смерти, свойственной периодам равновесного состояния динамической системы. Дело отнюдь не в каком-то особо мрачном мировидении человека «осени Средневековья». Напротив, превращение смерти в «главнейший полюс мотивации» есть признак укрепления уверенности в прочности земного существования. Даже, иной раз, признак счастья, следы чего можно найти в главе «Пастушеский менталитет» настоящей книги: «Пьер Мори — счастливый пастух. Благодаря ему, перелистывая старые тексты Жака Фурнье, я обнаружил в народной среде призрачный образ своеобразного счастья времен Старого порядка». Счастье Пьера Мори и ему подобных состоит в том, что нет заботы о выживании, не приводит в отчаяние утрата имущества, денег... Есть уверенность, что упущенное всегда можно наверстать. Складывается впечатление, что по крайней мере применительно к христианскому европейскому миру признаком перехода социальных структур от хаотического состояния к упорядоченному выступает замещение озабоченности жизнью на озабоченность смертью. Для крестьян Монтайю оплотом уверенности в прочности земного существования служит дом (domus или осталь): одновременно и строение, и семья, и принцип, объединяющий имущество и людей. Земные напасти (натиск Церкви) лишь укрепляют внутреннюю спаянность каждой ячейки. Но если земной мрак освещен и согрет путеводной звездой осталя, то что же там, за гранью неизбежного?! Для «одержимых проблемами спасения» людей Монтайю важно обрести «вслед за domus — salus»: спасение души. Самое страшное, по их понятиям, это неприкаянное скитание душ после смерти. «Монтайю — это любовь Пьера и Беатрисы, это стадо Пьера Мори. Монтайю — это плотский жар осталя и извечное упование на крестьянское царствие небесное».
Сколько великих исторических личностей встало истуканами на пьедесталы по площадям. Растиражированы изреченные ими по случаю исторические фразы, описаны деяния, отредактированы бумаги. Покойно и немо смотреть им пустыми глазами на суету смертных. А люди Монтайю, прошедшие семьсот лет назад самый заурядный земной путь, не заслужили покоя. Им уготована жизнь вечная. Потому что «Монтайю» — это классика жанра. Потому что «тотальная история» — особый жанр. Потому что это волшебство.
В. А. Бабинцев