Моонзунд (др. изд.)
Шрифт:
– И что это, как ни послухаешь, всюду про дядю тваво говорят. А про тебя словечка путного не скажут. Нешто спустишь?
Не спустили. Николая Николаевича загнали наместничать на Кавказ, а император «возложил» на свои полковничьи плечи тяжкий груз главнокомандования. Чего он хотел этим добиться? Увы, вряд ли мы узнаем точно. Об этом надо было спросить у его жены Алисы Гессенской, которая внушала ему – пренастырно:
– Ники, ты должен быть как Иоанн Грозный…
К этому времени, под конец второй военной кампании, на флоте уже было принято презирать людей, которые хорошо отзывались об императоре. На верноподданных
– Император у нас глупенький мальчик, но… что поделаешь? Ума ведь у приятеля не займешь и на базаре его не купишь. Дураков на Руси не сеют – они сами произрастают. И зачем он, дурак, ввязался в это главнокомандование? Или решил взять пример со своего друга – колбасника-кайзера?
Петербургские же газеты сообщали о царе почтительно:
ВЧЕРА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО
ВЫСОЧАЙШЕ СОИЗВОЛИЛ ПРИЕХАТЬ
ИЗ СТАВКИ В ЦАРСКОЕ СЕЛО.
Проходило несколько дней, и следовало новое сообщение:
ВЧЕРА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО
ВЫСОЧАЙШЕ СОИЗВОЛИЛ ПРИЕХАТЬ
ИЗ ЦАРСКОГО СЕЛА В СТАВКУ.
Между Могилевом и царской резиденцией, в бестолочи военных магистралей, где ревели на стыках расхлябанные эшелоны, император раскатывал, словно коммивояжер прогоревшей фирмы. Блиндированный салон-вагон, роскошно убранный изнутри, мотало по разбитым колеям… «Фирма» великой Российской империи имела большую и славную историю, но сейчас ее поджидал крах полного банкротства, и никакие радения Распутина не могли отсрочить ее гибель.
…В один из осенних дней крейсер «Россия» начал бунт.
– Долой всю немчуру с флота! – кричали матросы-российцы.
Большевики примкнули к восставшим. Только для того, чтобы сразу же погасить это стихийное выступление. Рано – еще не пришло время! Никого из бунтовщиков не судили, лишь нескольких «российцев» списали на сухопутье – в батальоны добровольцев под Ригу. Ушел в окопы «охотником» и Павел Дыбенко…
Близился конец кампании.
Похолодало. Иногда подмораживало.
Шкала Бофорта все предусмотрела: когда ветер от пяти баллов начнет поджимать к семи, тогда штурмана еще спокойны.
– Свежий ветер переходит в крепкий, – говорят они.
Чашечки анемометров начинают вращаться с такой быстротой, что не видны простому глазу. Жмет под восемь баллов.
– Очень крепкий, – говорят штурмана.
Скорость ветра уже за 20 метров в секунду, и – тогда:
– Шторм…
Эсминцы – как длинные скользкие рыбины, всплывшие подышать на поверхность моря. С мостиков видно, как под ударами волн они изгибаются изношенными телами стальных корпусов. Штормовые леера, протянутые над ними как бельевые веревки, то провисают над палубой в дугу, а то натягиваются в дрожащие гитарные струны.
– Ох и гнемся! – сказал адмирал Трухачев, глянув вниз.
– Шпангоута два нам сегодня сомнет, – согласился Грапф.
– Мы уже мятые, – невозмутимо заметил Артеньев…
Под палубой «Новика» засел эскадрон спешенных драгун.
–
– Да понемножку травят. Спрашивают у наших матросов, сколько за такую каторгу платят…
Мористее шла величавая «Слава», ветер теребил на ее пушках громадные парусины чехлов. Черпали воду низкими бортами канлодки «Грозящий» и «Храбрый». С палубы авиаматки «Орлица», словно короткие мечи, срывались в небо юркие «ньюпоры» на поплавках. В кабинах самолетов сидели рыцари без страха и упрека – с погонами мичманов на плечах кожаных курток; мамы у этих ребят были еще такими молодыми, что не грех за ними и поухаживать. Над кораблями запускали змея с наблюдателем, и змей парил в облаках, а в его четком квадрате виднелась фигурка человека – распятая, как Иисус Христос на кресте… Смелый дядька, ничего не скажешь!
– Вообще-то, – заметил адмирал Трухачев, зябко поеживаясь, – кажется по всему, что небесная проблема еще не разрешена: кто победит в этом споре – воздухоплавание или же воздухолетание?
За мысом Домеснес, прикрытые калибром «Славы», корабли сбросили на курляндский берег матросский десант. Пошли на берег и зеленые от качки драгуны, быстро оживляясь при виде твердой землицы. Вдоль побережья началась дикая битва на штыках, и немцы бежали. Балтийцы взорвали форты и батареи врага. Пулеметная команда добровольцев со «Славы» разогнала всех немцев по лесам и болотам. Гоня перед собой большое скопище пленных, десант вернулся на корабли… Отличная была операция!
Потом корабли ушли под Ригу и стали гвоздить оборону противника. Казалось, русский флот хотел возместить в войне то, чего не хватало армии, – снарядов они не жалели! «Слава» с эсминцами густо клала свои залпы в глубину. На семнадцать километров от моря корабли перемешали с землей и навозом немецкие блиндажи, в которых немцами было припасено на зиму все, начиная от дойных коров и кончая роялями.
Неожиданно для всех над рубками «Славы» фукнуло огнем (издали – словно чиркнули спичкой). Броненосец пошатнулся всей своей многотонной массой, а пушки его замолкли. Трухачев заволновался:
– Сигнальцы! Отщелкайте им: «Что у вас. Вопрос».
Мостик «Славы» не отвечал. Начальник Минной дивизии велел Артеньеву быстро смотаться на линкор катером – выяснить.
– Будет исполнено, Павел Львович…
Случайный снаряд, пущенный с берега наугад, оказался роковым. Он влетел через броневую прорезь внутрь боевой рубки. В самой гуще людей и техники он лопнул, опустошая все вокруг себя. При Артеньеве лопатой выгребали то, что осталось от людей. Одному матросу-визирщику срезало осколком лицо и влепило его в броню с такой страшной силой, что искаженное ужасом лицо – отдельно от человека – повисло на переборке, словно портрет в рамке из заклепок. Артеньев поднял из-под ног орден Владимира с мечами.
– Это флагарта, – пояснил сигнальщик. – Кавторанг Свиньин при орденах и кортике был. А наш… так. Он не сиял.
«Слава» потеряла своего отважного командира. И вспомнил тут Сергей Николаевич, как любил говаривать о себе скромный умница каперанг Вяземский: «Я не сиятельный – я старательный…»
Катером Артеньев быстро вернулся на свой эсминец.
– Ну, что там, старшой? – тревожно спросил его Трухачев.
– Как японская шимоза. Изрубило людей в сечку. Всех!
– Ну-у, так уж и всех? – не поверил фон Грапф.