Моонзунд (др. изд.)
Шрифт:
Уходя от нее, Кемпке счастлив никак не был.
– Ты еще не забыла его? Скажи – мне не ревновать?
– Он бежал из Либавы, даже не простившись со мной. Иногда я натыкаюсь в своем доме на его вещи, и мне, поверь, противно.
– Ты мне потом покажи его вещи, – попросил фон Кемпке, ревнуя, однако. – Может, что-либо из этих вещей пригодится для меня. Тебе будет не жалко с ними расстаться?
– Милый Ганс, да забери ты хоть все!
Дверь закрылась. Женщина осталась одна. Она допила вино.
Потом долго бродила по комнатам, размышляя…
О чем?
В Либаву снова прибыл гросс-адмирал принц
Впечатление было незабываемое. Принц Генрих поскучнел.
– Это катастрофа, – сказал он. – Отныне, пока господь бог не пошлет нам в дар Ригу, пока не десантируем на Эзеле и Даго, все крупные операции флота на Балтике я строго запрещаю. Отныне порядок таков: увидели один русский корабль в море – бейте его, если вас двое; увидели два корабля русских – удирайте на всех парах, даже если вас трое…
Так закончился прорыв германского флота через Ирбены.
В этот приезд гросс-адмирал останавливался, как и раньше, в доме своей давней знакомой – графини Тизенгаузен, один сын которой служил на русских подлодках, а другой плавал на германском крейсере «Мольтке». Мать этих офицеров до войны была хорошо принимаема как в Потсдаме, так и в Царском Селе… На этот раз внимание принца Генриха в доме почтенной старухи сосредоточилось на серебряных ложках времен польского короля Сигизмунда, которые он и увез в своем чемодане. Престарелая графиня, подзавив на висках букли и напудрившись, отправилась в штаб Генриха Прусского с упреком:
– Я бы подарила эти ложки его прусскому высочеству, скажи он мне хоть слово, но… зачем же увозить их тайно?
В штабе ее успокоили – не совсем-то логично:
– А вы разве не рады, мадам, что наш германский принц, брат самого кайзера, выразил симпатию к вашим ложкам?
Симпатия его высочества к ложкам и вилкам была настолько выразительна, что лучше этой темы далее не развивать. Из Либавы принц Генрих на автомобиле совершил инспекционную поездку вдоль Курляндского побережья. Черные скелеты расколоченных минами кораблей, которые торчали костями шпангоутов на отмелях, навевали мрачные мысли. Стоя на берегу перед Ирбенским проливом, гросс-адмирал видел в тумане затаенные тени – это русские корабли уплотняли свои минные поля, в которых Хиппер с таким трудом недавно прогрыз фарватеры. Возле мыса Домеснес принц в бинокль долго рассматривал даль.
– Даже не верится! Но, кажется, я вижу отсюда Церель – южный хвостик Эзеля, и конечно же, русские поставили там батареи. Азиаты нас переиграли в этом споре… Господа, – произнес он оперативную декларацию, – время активных действий нашего флота на Балтике кончилось: пора замкнуться в жесткой обороне и больше не рисковать… вплоть до лучших времен!
Под осень, когда над Балтикой уже потянулись караваны птиц, русский флот перешел к активным действиям.
8
Над
Много было слепых. У иных глаза выжгло огнеметами. Но были и слепцы, отравленные водою из курляндских колодцев. Были отравленные коровьим молоком на баронских мызах. Врачи предполагали действие больших доз атропина. Но после атропина зрение, как правило, со временем восстанавливалось. Однако для этих слепцов мрак оставался вечен… Они плакали:
– Мы же с ними по-божески – и деньги за молоко дали!
В этом году во всем своем ужасном безобразии стала понятна идея «двойного подданства». Потомки крестоносцев – псов-рыцарей, осевших в Прибалтике, – считали своей праматерью Германию, хотя зарабатывали чины и награды от России. Стало уже модой, чтобы один сын барона служил кайзеру, а другой царю (иногда, послужив в русской армии, они перекочевывали в немецкую). Сейчас, когда колонны Гинденбурга захватили Курляндию, бароны внятно заговорили об аншлюсе – присоединении Прибалтики к рейху.
Это были не пустые слова – бароны действовали. Нахально действовали. Средь бела дня в приемных министерств Петербурга они собирали пожертвования для инвалидов войны, а собранные денежки отправляли в Берлин… для строительства новых подводных лодок. Эзельский предводитель дворянства Оскар фон Экеспарре давал сигналы немецким кораблям о приближении русского флота к Ирбенам. Он был членом Государственного совета и гофмейстером – нерушимая фигура! Русская контрразведка все ногти себе в кровь изодрала, выцарапывая Экеспарре из Зимнего дворца, чтобы отправить его в Сибирь… Лифляндский предводитель дворянства барон Адольф Пиллар фон Пильхау тоже был гофмейстером и тоже членом Государственного совета, – главарь всего германского шпионажа в России, кандидат на пост кайзеровского гаулейтера в Прибалтике, когда идея аншлюса станет осуществима…
Русские подводные лодки теперь шатались возле берегов – выискивали подозрительные сигналы с прибрежных имений баронов. Курляндское дворянство ставило – нагло! – высокие маяки, по которым ориентировались германские крейсера и минзаги. Русские летчики, нацепив на крылья своих аэропланов германские черные кресты, кружили теперь над озерами Курляндии. На обширных дворах баронских усадеб для них раскладывали посадочные знаки. Они смело садились и – в ярости! – начинали пальбу из револьверов направо и налево: бей любого – здесь все предатели!..
В эти дни в Государственной думе, защищая российских немцев, выступил адвокат Керенский, и его горячо поддержали барон Гамилькарфон Фелькерзам (тоже думец).
– На лопату их… обоих! – реагировали балтийцы.
До самой осени 1915 года главнокомандующим в России был великий князь Николай Николаевич – родной дядя императора. Это была фигура жестокая, властолюбивая и чрезвычайно популярная в кадровом офицерстве армии и флота. Когда-то, занимаясь оккультным столоверчением, великий князь «вывел в люди» Гришку Распутина, тогда еще тишайшего хлыста, не носившего ярких кумачовых рубах и сапог с нахальным скрипом. Гришенька тогда ему длань целовал раболепно, а теперь… Теперь он говорил Николаю II: