МОР
Шрифт:
Одинокие прохожие и редкие парочки, обжимавшиеся на лавках, не вторгались в пространство печальной Вики. Они и не думали смотреть на неё с укоризной или отвращением, как она того вечно боялась. Они её просто не замечали, отгородившись от неё и ото всех прочих стенами своих уютных и не очень мирков.
Она шла, поджав плечи и ссутулившись, как старая ива. Плакучая и согбенная. Позади оставались метры с трудом пройденного пути, усеянного не оправдавшимися надеждами и печалью. Вокруг было пустынно и уныло. Редкие голоса доносились откуда-то издалека, и казалось, что Вика совершенно одна и крайне
– Почему такая красавица и одна? – «оригинально» начал взявшийся совершенно ниоткуда паренёк.
На вид ему было лет тридцать, хотя что-то подсказывало, что он не на много старше Вики, просто плохо сохранился от частого злоупотребления.
Она испуганно пробежалась по его лицу и молча прибавила шаг.
– Эй! Я с тобой говорю!
Снова молчание.
– Слышь ты, курва! Тя чё, манерам не учили?!
Парень резко схватил Вику за руку. Она могла бы вырваться, хотя бы попытаться, как и полагается в подобных ситуациях, но просто застыла на месте. Она настолько привыкла, что все ей помыкают и ни во что не ставят, что даже резервные системы и запасы энергии спрятались в норку, оставив свою хозяйку без защиты.
А тот уже был зол не на шутку. Под глазом у него сверкал ядрёный свеженький фингал, а губы сжались в узкую страшную полоску.
– Чё встала-то? Ну! Говори!
Вика молчала.
– Говори!
Парень разозлился ещё больше и дернул Вику за руку с такой силой, что ещё немного и вырвал бы её с мясом. Она взвизгнула и только теперь очнулась. Тут же попробовала вырваться, но было поздно.
– И куда ты собралась?
Вика снова дёрнулась.
– Стой, сука! – крикнул парень и схватил её за лицо за неповиновение.
Она снова испугалась до ужаса и зажмурилась.
Дальше всё произошло так быстро, что она просто не успела сообразить, как оказалась на траве в нескольких метрах от дороги. Парень с фингалом держал её за руки и насиловал, приговаривая будто бы в оправдание:
– Я же просто хотел познакомиться. Что, так сложно было ответить? Так сложно, да?!
Ей стало так противно и страшно, что она не выдержала и отключилась.
Когда Вика пришла в себя, рядом никого уже не было. Она быстро выбралась из парка и вернулась домой, в ужасе оглядываясь по сторонам и боясь, что её снова наглым образом отымеют.
Ещё больше, чем страх, было чувство стыда. Будто и правда она сама виновата в том, что тот мерзкий тип её изнасиловал. Разве она не могла спокойно ему ответить? Он же хотел познакомиться. Где твои манеры, Вика? Ну выпил парень лишка, ну подрался, ну рожей не вышел – ты-то сама тоже далеко не красавица. Так что нечего нос воротить от людей, а иначе тебя запросто могут изнасиловать.
Сама виновата!
Сама.
Она заперлась и отключила телефон. Залезла в ванную и просидела там до самого утра, пытаясь снова стать чистой и невинной, неиспоганенной этим случайным парнем, решившим, что имеет право сломать чью-то давно поломанную жизнь.
Сама виновата.
Вода. Почему-то люди считают, что она способна смыть всю грязь: и видимую, и незримую. Ту, что скрывается внутри, которую хочется выкорчевать, вырвать с корнем, которая разъедает и загрязняет всю жизнь, всё сущее, всё, к чему прикасается.
Больше Вика гулять не ходила. Три недели после изнасилования она безвылазно сидела дома. Продукты почти закончились, и она практически голодала, но никак не могла заставить себя выбраться наружу. Туда, где люди. Туда, где бродит этот нелюдь.
Последние дни она питалась «пустыми» макаронами и овсянкой на воде. Благо с детства привыкла делать большие запасы продуктов, так что не пришлось на третий день страдать от истощения.
Бывало, отец уходил в запой, и тогда ещё школьница Вика была вынуждена справляться своими силами и готовить из того, что было дома, несколько дней. Упиваясь вусмерть, папаша забывал о том, что нужны деньги на продукты, поэтому, когда приходил в себя и выдавал наличные, Вика закупалась впрок. С тех пор это вошло в привычку, в уже ненужную необходимость, которая внезапно так сильно пригодилась.
Но время шло, боль не утихала, а страх всё сильнее завладевал Викой. Она вырвала домофон с корнем из стены и обрезала провода, чтобы никто не врывался в её отчаяние дребезжанием спонтанных визитов. Телефон мёртвым грузом лежал в нижнем ящике стола под грудой ненужной макулатуры. Дверной звонок она тоже отключила, не желая встречаться с не обслуженными заказчицами, прибежавшими забрать свои тряпки или вернуть задаток. Когда кто-то стучался в дверь: жирная соседка с постоянным отсутствием соли или яиц, включая мужниных; заказчицы, сумевшие прорваться сквозь оборону бдительной консьержки; или же очередные сектанты, предлагающие услуги по открытию глаз на тайны мироздания, – Вика забивалась в угол, зажмуривалась, что есть силы, пытаясь притвориться, что её нет, в первую очередь для самой себя, и ждала, пока звуки стихнут. Потом ещё долго боялась пошевелиться, всякий раз опасаясь, что это её злобный насильник, вычислил адрес и стремится продолжить своё изуверство.
Голод всё же вынудил Вику выбраться из заточения. Каждый шаг давался с трудом, а поездка в лифте оказалась вариацией на тему пыток в Гуантанамо. Она быстро похватала с полок провизию, нервно расплатилась и, позабыв о сдаче, поспешила домой. Нет, не поспешила – помчалась. Ей казалось, что за ней гонятся. И ничто, никакие уговоры не могли избавить от этого чувства, от ощущения, что он дышит в затылок.
«Глупая, глупая Вика. Не нужна ты ему вовсе. И тогда не нужна была, просто подвернулась под руку. Ты никогда не станешь для кого-то столь важной, чтобы тебя стали преследовать».
«Он снова сделает это, как бы ты ни бежала».
«Никому ты не нужна. Дура. Никому».
«Тебе не спастись».
Снова безмолвное сидение взаперти. Снова страхи, бессонные ночи и ужас, не позволявший ни одной крохотной мышце расслабить паралитическое напряжение, сковывавшее всё тело мучительными тисками.
На дешёвые крупы, хлеб и макароны денег уходило немного, кварплату Вика не платила второй месяц, так что вполне могла не работать. Точнее, работать она не могла, поэтому перебивалась тем, чем способна была затариться в редкие вынужденные вылазки, на которые отваживалась раз за пару недель.